Объясняя религию. Природа религиозного мышления - [43]
Образ сознания как конгломерата систем логического вывода, выборочно приводимых в действие разными объектами, лучше, чем образ мысленной энциклопедии, поскольку он гораздо ближе к тому, как на самом деле устроен мозг. Иными словами, никакого общего «каталога всего сущего» с соответствующими характеристиками в мозге нет, равно как нет и отделов, которые отвечают за животных, за людей, за рукотворные предметы и т. д. Вместо этого имеется много разных функциональных систем, которые производят определенного рода умозаключения о разных аспектах окружающей действительности. И это не досужие домыслы: о существовании разных систем и их узкоспециальной направленности позволяют судить как нейровизуализация, так и патологии.
Возьмем, к примеру, область рукотворных предметов. На первый взгляд, вроде бы бесспорная онтологическая категория. Одни предметы окружающего мира сделаны человеком, другие нет. Если бы наш мозг конструировали философы, он наверняка отличал бы только рукотворное от нерукотворного. Но мозг устроен гораздо хитрее, потому что формировался в процессе эволюции. Когда испытуемым предъявляют изображения незнакомых объектов, похожих на рукотворные или выглядящих, как животные, мозг активизируется по-разному. В случае рукотворных объектов наблюдается достаточно сильная активность в премоторной зоне коры (участвующей в планировании движений), позволяющая предположить, что система вычисляет (простите за антропоморфность слога: система, разумеется, делает это неосознанно) способ обращения с этим новым предметом. Однако это относится только к объектам, напоминающим орудия. Иными словами, может, в мозге и нет категории «артефакт», но зато имеется система «вычисления, как обращаться с орудиеподобными предметами», что гораздо специфичнее.[30]
Еще нагляднее видна специфичность в трактовке таких сложных материй, как одушевленность и намеренность. При разборе сцены из нашего примера я сильно упростил картину, когда сказал, что у нас имеется система, вычисляющая такие состояния сознания, как понимание, надежда, восприятие, догадка и т. д., и предлагающая нам характеристику этих состояний у других как объяснение (или прогноз) их действий. Упрощенной картина вышла потому, что на самом деле этот интуитивный психологический механизм включает в себя целый ряд подсистем. Вся сцена с вором – особенно драматическая развязка – была понятной лишь потому, что вы частично представляли себе происходящее в сознании каждого участника. Такую возможность обеспечивают специализированные механизмы, которые непрерывно создают представление о том, что творится в головах окружающих, то есть об их восприятии, намерениях, видении и т. д.
Сложность и тонкость этих механизмов демонстрирует – самым впечатляющим образом – частичное их отключение в случае патологий. Человек по-прежнему может вычислять траекторию физических тел и причинно-следственные связи между ними, угадывать, куда предмет упадет, узнавать людей и т. д., но суть простейших психологических процессов от него ускользает. Признаюсь, что история о воре и полицейской во многом навеяна похожими сюжетами, которые нейропсихолог Крис Фрит с коллегами используют при тестировании аутистов. Детям и взрослым, у которых имеется такое расстройство, трудно понять анекдотичность ситуации. Они не могут объяснить, почему старик отдает полицейской драгоценности и почему для нее это неожиданность, хотя сам этот факт отмечают. Кроме того, Фрит продемонстрировал, что у нормальных испытуемых при прослушивании подобной истории возникает определенная картина активации участков мозга – характерная для ситуаций, когда человеку нужно представить, как воспринимают ту или иную сцену другие. У аутиста картина активации иная, позволяющая сделать вывод, что его механизм «теории сознания» либо не работает, либо работает совершенно иначе.[31]
Отношение к аутизму как к неспособности представить чужие представления было предложено тремя психологами – Аланом Лесли, Утой Фрит и Саймоном Бароном-Коэном. Аутичные дети не участвуют в типичном для нормальных детей их возраста межличностном общении. У них вырабатываются странные навязчивые действия и странные навыки, они придают преувеличенное значение признакам определенных предметов. В остальном их развитие может быть совершенно нормальным, у кого-то отмечается высокий IQ, многие не испытывают проблем с речью. Однако других людей они не понимают и зачастую обращаются с ними, как с неодушевленными физическими объектами. Проявляется это специфическое расстройство в том числе в тесте на «ложное представление», проводимом на куклах. Кукла 1 кладет стеклянный шарик в коробку А и удаляется. Кукла 2 приходит, обнаруживает шарик в коробке А, перекладывает в коробку B и уходит. Возвращается кукла 1. Вопрос: «Где она будет искать свой шарик?» Дети старше четырех лет (и даже страдающие синдромом Дауна в сопоставимом психическом возрасте) обычно отвечают: «В коробке А», – иногда поясняя: «В коробке А, потому что кукла думает, что шарик там». Задание, надо сказать, лишь кажется простым – на самом деле оно очень сложное. Оно требует удерживать в сознании два плана одной и той же сцены: подлинное местонахождение шарика (в коробке B) и местонахождение шарика в представлении куклы 1 (в коробке А). Эти два плана несопоставимы. Один из них ложный, и именно он диктует поведение куклы. Аутичные дети реагируют на происходящее, как трехлетки: им кажется, что кукла 1 будет искать свой шарик в коробке В, ведь там он и лежит. Они не улавливают, что шарик, лежащий в коробке В, кто-то может считать лежащим в коробке А. С 1970-х, когда такие тестирования только начались, было проведено много других экспериментов, показавших, что аутическое нарушение развития возникает вследствие дефицита интуитивной психологии. Например, нормальный пятилетний ребенок, не аутист, допускает, что, заглянув в коробку, он получит больше информации, чем просто коснувшись ее крышки. У нормального ребенка в возрасте около десяти месяцев появляются указательные жесты, то есть призванные привлечь внимание другого к тому или иному предмету, а затем проверка, смотрит ли адресат на указанный объект. У детей, которые такого не делают, несколько лет спустя зачастую проявляются типичные признаки аутизма.
Ничто не мешает нам описывать и объяснять человеческие сообщества так же точно и столь же успешно, как и все прочее в мире, используя научный инструментарий. Так рассуждает эволюционный психолог Паскаль Буайе в этой новаторской книге. Сопоставляя последние достижения эволюционной биологии, психологии, генетики, экономики и других научных дисциплин, автор представляет новый взгляд на устройство человеческих обществ. Буайе убедительно доказывает, насколько значимую роль когнитивные процессы играют в том, как люди выстраивают иерархии, семейные и гендерные нормы, как возникают межгрупповые конфликты и этнические стереотипы. В фокусе его внимания находится принципиальный вопрос: как выработанные в ходе эволюции способности и предрасположенности человека объясняют то, как мы живем в обществе? И почему данные естественных наук критически важны для понимания исторических событий и социальных процессов?
Монография посвящена истории высших учебных заведений Русской Православной Церкви – Санкт-Петербургской, Московской, Киевской и Казанской духовных академий – в один из важных и сложных периодов их развития, во второй половине XIX в. В работе исследованы организационное устройство духовных академий, их отношения с высшей и епархиальной церковной властью; состав, положение и деятельность профессорско-преподавательских и студенческих корпораций; основные направления деятельности духовных академий. Особое внимание уделено анализу учебной и научной деятельности академий, проблем, возникающих в этой деятельности, и попыток их решения.
Предлагаемое издание посвящено богатой и драматичной истории Православных Церквей Юго-Востока Европы в годы Второй мировой войны. Этот период стал не только очень важным, но и наименее исследованным в истории, когда с одной стороны возникали новые неканоничные Православные Церкви (Хорватская, Венгерская), а с другой – некоторые традиционные (Сербская, Элладская) подвергались жестоким преследованиям. При этом ряд Поместных Церквей оказывали не только духовное, но и политическое влияние, существенным образом воздействуя на ситуацию в своих странах (Болгария, Греция и др.)
Книга известного церковного историка Михаила Витальевича Шкаровского посвящена истории Константино польской Православной Церкви в XX веке, главным образом в 1910-е — 1950-е гг. Эти годы стали не только очень важным, но и наименее исследованным периодом в истории Вселенского Патриархата, когда, с одной стороны, само его существование оказалось под угрозой, а с другой — он начал распространять свою юрисдикцию на разные страны, где проживала православная диаспора, порой вступая в острые конфликты с другими Поместными Православными Церквами.
В монографии кандидата богословия священника Владислава Сергеевича Малышева рассматривается церковно-общественная публицистика, касающаяся состояния духовного сословия в период «Великих реформ». В монографии представлены высказывавшиеся в то время различные мнения по ряду важных для духовенства вопросов: быт и нравственность приходского духовенства, состояние монастырей и монашества, начальное и среднее духовное образование, а также проведен анализ церковно-публицистической полемики как исторического источника.
Если вы налаживаете деловые и культурные связи со странами Востока, вам не обойтись без знания истоков культуры мусульман, их ценностных ориентиров, менталитета и правил поведения в самых разных ситуациях. Об этом и многом другом, основываясь на многолетнем дипломатическом опыте, в своей книге вам расскажет Чрезвычайный и Полномочный Посланник, почетный работник Министерства иностранных дел РФ, кандидат исторических наук, доцент кафедры дипломатии МГИМО МИД России Евгений Максимович Богучарский.
Постсекулярность — это не только новая социальная реальность, характеризующаяся возвращением религии в самых причудливых и порой невероятных формах, это еще и кризис общепринятых моделей репрезентации религиозных / секулярных явлений. Постсекулярный поворот — это поворот к осмыслению этих новых форм, это движение в сторону нового языка, новой оптики, способной ухватить возникающую на наших глазах картину, являющуюся как постсекулярной, так и пострелигиозной, если смотреть на нее с точки зрения привычных представлений о религии и секулярном.