Объяснение в любви - [5]

Тогда я этого не знал. Мечтал, что она приедет ко мне все же, и боялся, что приедет. Боялся, что все повторится снова. Я чувствовал какую-то слабость и беспомощность своей любви. Мучился, что снова она меня будет любить очень мало и опять уедет, разочаровавшись во мне еще больше.

И она приехала через год. Шел третий день моего отпуска, и я мучительно соображал, на что мне его истратить.

Ирина Тимофеевна стукнула в дверь и вошла. Поставила чемодан у двери, а я продолжал ошеломленно сидеть за столом.

Щелкнули шпингалеты, и створки с пыльными стеклами заскрипели, расходясь в разные стороны, и свежий воздух коснулся моего лица.

— Вот я и приехала, Андрей, — сказала она.

Через месяц у нее снова стало портиться настроение. Снова она смотрела на меня с горьким недоумением, тоскуя о сыне. Будто опять я ее в чем-то обманул.

И ничего я не мог предпринять, чтобы ее удержать и ее любовь удержать. Ведь любила она меня в те дни! По-настоящему любила! Из-за этого и приехала.

Думая о своей любви, немощи своей в ней, я задумался, быть может, в первый раз о себе самом. Что же я есть на самом деле, если любят меня так скоро и бросают с таким чувством, что становится неловко и стыдно, обидно за себя.

Я провожал второй раз Ирину Тимофеевну и видел, как и ей неловко и обидно, что снова уезжает она от меня беременной и снова я ей мучительно непригож.

Мысли ее я словно читал и знал, что ей, как и мне, тоскливо и нехорошо жить в одиночестве, нехорошо, больно прощаться и уезжать, и еще хуже будет ей жить без меня.

Но сейчас ей хотелось остаться одной.

И вот на вокзале мы смотрели откровенно друг другу в глаза. Все, что не было досказано за наше знакомство и совместную жизнь, договаривалось здесь на перроне безжалостно — среди снующего народа, толкавшего нас то и дело.

Каждый знал, что этот разговор — последний. Больше не будет никаких объяснений. Они не нужны и бесполезны.

И я, и Ирина Тимофеевна с трудом удерживали слезы. Любовались друг другом, как можно любоваться, когда знаешь, что больше не увидишь родного, самого дорогого тебе человека.

Мы были самыми родными.

Самыми дорогими.

Родней и выше для каждого из нас не было никого.

И все же мы расставались, вспоминая все сначала. Любили снова в эти минуты, как в первые дни встречи. И снова разочаровывались, старались скорее расстаться.

Но поезд не шел.

После очередного объявления он опять опаздывал. И мы с трудом и облегчением переводили дыхание, потому что любили мы друг друга в те мгновения сильно, нетерпеливо, страстно. Тосковали и скорбели, были несчастны разлукой, которая еще не наступила, но неотвратимо близилась и давала нам силы так любить.

И все-таки мы уже знали свое будущее.

И оба отвергли его, не понимая, как сделать его настоящим, иным, чем оно было. Нужны были время, новые мучительные ночи и тяжелые слезы. Как-то мы сами должны были измениться, чтобы у нас появилось будущее, а с ним и настоящее. Мы оба понимали это, когда любили друг друга сильно. Как в последний раз.

Еще на минуту задержись поезд, и мы вернулись бы и стали жить вместе. Так мне очень долго казалось потом. Но поезд пришел, и святая минута прошла.

Началась посадка. Лихорадочная суета с вещами, во, страстно. Тосковали и скорбели, были несчастны разные стороны. Ирина Тимофеевна шла рядом с сердитым, окаменевшим лицом.

Так закончился наш самый долгий разговор.

Оставалось только втиснуть вещи под лавку, постоять молча в растерянности, мрачном недоумении, как опешил я и не нашелся с этим несчастным пакетом, глядя на брызнувшие на платформу яблоки, слыша, как они хрустели под каблуками. Я думал об этом в купе, а у Ирины Тимофеевны были все те же сердитые и страдающие глаза.

Она догнала меня, когда я уже вышел в тамбур.

Это была еще одна минута, когда я мог выйти с ней. Она этого хотела и осталась бы со мною. Я бросился за вещами. Тут вцепился в меня проводник:

— Товарищ, ви останетесь! Бистренько, бистренько!

Поезд дернуло. Я протиснулся в купе. Вернулся, да поезд уже набирал ход. Я отнес вещи назад. И спрыгнул. Упал, сильно ушиб ногу и только тогда сообразил, что мог спокойно сойти с Ириной Тимофеевной на первой же остановке, вернуться назад.

И она бы вернулась со мной, уже примерялась прыгнуть, но опомнилась, что тяжелая. И потом моей растерянности не простила, того, что думал я, когда прыгал с поезда, только о себе. И о ней забыл. Бросил с будущим ребенком, прыгнув под откос.

И все же я знал, что если бы со мной произошло несчастье или заслабел бы окончательно, стал бы пить, опускаться, она приехала бы с вами, с тобой и Юркой, чтобы спасти меня…

9

Весь месяц Анечка с упоением рисовала. И с каждым днем меркло лицо у Андрея Петровича, все равнодушней и холодней становились его ежедневные похвалы. Печальное недоумение прорезало у него тревожной морщинкой лоб. А однажды, сходив за почтой, поймал он себя на том, что смотрит в зеркало теми же замерзшими глазами, как некогда на него смотрела Ирина Тимофеевна.

Неужели бездарная девочка ему не нужна?

— Анна, тебе письмо! — крикнул он бодро.

— Тогда читай первым, — откликнулась Анечка из ванной, — только громко, чтобы и я слышала.