Объяснение в любви - [4]

Андрей Петрович оглянулся на дочь.

Весь ее облик, и особенно закрытые, как нарочно, глаза ее, когда он хотел именно их рассмотреть и сравнить с материнскими — во сне приобрели достоинство тайны, в которую ему необходимо было проникнуть, чтобы объяснить себе короткую записку Ирины Тимофеевны — ее ответ на свои длинные и частые послания.

В записке было всего несколько строк:

«Все уже позади, Андрей. Пришло, значит, и твое время возле кого-то отогреться. Захотелось у нас. Дети не дают покоя. Только не поздно ли? Они тебя не знают. Сама не буду говорить, забыла. Всегда помню, потому что был.

По-разному помню.

И все чаще вот как: если бы меня в молодости переехала машина, как ты переехал меня, так бы и помнила я о ней, останься жива, потому что она была — была! — в жизни, и всегда что-нибудь нашлось, чтобы напомнить о ней.

Зла не держу, не думай. Я жила жизнь, и это со мной случилось. Я с тобой вся померкла, Андрей, а дети меня согрели и спасли. От их беспомощности я взяла силу и забыла, что сама-то я какая слабая.

Взрослые дети тебе не помогут. Нет, не помогут.

Будет уж очень плохо, приезжай».

Андрей Петрович замер: Анечка открыла глаза и посмотрела на него. Он знал, что она не увидела его, все спит, но быстро вышел, переводя с облегчением дыхание, ежась и качая головой.

Анечка вслед за ним встала, пила воду на кухне, захлебываясь и тяжело, словно вся высохла за недолгие часы сна. Кровь загустела и начала спекаться, мешала думать о чрезвычайно важном, чем она держалась весь прошлый день, а сейчас не могла сразу вспомнить.

Она еще попила воды, снова устала и захотела спать.

Вернувшись в комнату, она увидела вазу на серванте, где отмокали кисти и откуда были выброшены на пол гвоздики отца. Она подняла их и бережно положила на подоконник рядом с георгинами, не смея посмотреть на холст, высматривая по сторонам заранее нож, чтобы сразу, не мучась, покончить с неудачей.

Она отыскала нож все в той же вазе.

И мать глянула на нее.

И у нее пересохло горло.

Задрожали руки, и все внутри задрожало. Она несколько раз обошла мольберт, потом бросилась на диван, тотчас вскочила и снова пристально и жадно посмотрела на холст.

Мать понимающе смотрела ей в глаза, но Анечке все равно не верилось, что вот так можно разговаривать с матерью, нарисовать и доверить ей самое тайное, что она держала при себе, не говорила никому.

И матери не говорила.

Но, несмотря на это, оказалось, та знала в ней все до последней капельки. И, наверное, уже знала, что отец подарит ей краски, холсты, подрамник, мольберт, и она захочет испытать себя еще раз с остро отточенным, как бритва, ножом в руке.

Анечка бросила нож в ящичек с красками и все смотрела, смотрела в мамино лицо. Улыбалась, хмурилась, кусая губы. Читала и читала лицо матери, ее глаза, мысли, старалась разгадать скорость ее жизни, не замечая при этом, что видит во многом лишь воображаемое, а не то, что запечатлел холст, где все выписано плохо, не было никакой гармонии, где полутона приобрели несвойственную им отчетливую резкость, почти пронзительность, исказив тем самым портрет, сделав его фальшивым, аляповатым, грубым и обманчиво живым для посвященного.

Но Анечка была уже влюблена в портрет, в то, что невольно ей открылось, и находила в нем все новые и новые достоинства и «не замеченные сразу, по интуиции написанные детали», которые оправдывали ее приезд к отцу, ей же объясняя, как через сострадание к себе человек способен сострадать другому.

Переубедить Анечку в обратном было бы невозможно, как и доказать ей, что попытка ее, отчаянная и прекрасная, стать художницей безуспешна.

8

Анечка вспомнила про обещанный сюрприз в записке Андрея Петровича, включила магнитофон и услышала голос отца. Он спокойно и чуть глуховато рассказывал:

— Когда я познакомился с твоей матерью, я служил в финчасти старшим лейтенантом. Увез ее в Казахстан.

Там она быстро заскучала.

Но я был влюблен и не сразу заметил, как много тогда говорили ее мимолетные взгляды. В них было недоумение, напряженное ожидание. Я это увидел, когда она уезжала в деревню родить Юрку.

Писала оттуда редко.

Потом наша воинская часть была переброшена на Север. И пролетело полгода. И странная пошла жизнь. Высылал деньги на дорогу — не ехала. Написала однажды: «Уже почти забыла, как ты выглядишь. Работать пошла в колхоз, так что денег много не высылай».

Я приехал. Выяснилось, что стал чужой.

Следующий год плохо помню. Слушал в каждом сне шаги Ирины Тимофеевны, боялся их прозевать, слышал их в полной тишине, как в детстве слушал материнские, тоскуя о ней в детдоме.

Товарищи сочувствовали.

Я тоже думал сгоряча, что Ирине Тимофеевне не хватило пороху жить в военном городке. Главное, как я сегодня понимаю, дело было вовсе не в этом, а в том, что я сам тогда не был готов заменить ей весь мир, который вдруг сосредоточился для нее во мне.

Она быстро устала от меня.

Я повторялся много раз на дню и не замечал этого. Не знал, конечно, что так вести себя с любимой убийственно для любви. Что любимых завоевывают всю жизнь, а не один раз, на что только меня и хватило.

Меня хватило на один-единственный раз. Многих лишь на это и хватает. Я был из многих. И она поняла, что я — из многих, а не единственный, которого любят всю жизнь не переводя дыхания.