Обстоятельства гибели - [96]

— Когда это случилось? — Я слышу свой голос. Он звучит как чужой.

— Во вторую неделю декабря. У меня и число записано. Я все записываю.

«За шесть недель до убийства Марка Бишопа», — думаю я ошеломленно, словно меня ударили.

— И вы предложили доктору Филдингу… — говорю я, обращаясь к телефону, словно он и есть миссис Донахью.

— Разумеется! — с вызовом отвечает она. — Когда Джонни начал нести эту чушь насчет того, что у него случился провал в памяти и что он убил ребенка, а вскрытие проводил их инструктор по тхеквондо! Можете представить мою реакцию!

Их инструктор по тхеквондо. Кого еще она имеет в виду? Подругу Джонни по МТИ или кого-то другого? Кто еще мог заниматься у Джека Филдинга и что побудило Джонни Донахью сознаться в убийстве, которого он, по мнению Бентона, не совершал? Почему Джонни считает, что убил кого-то в период провала памяти, так называемого блэкаута? Кто повлиял на него до такой степени, что он не только признался в ужасном деянии, но и назвал орудием убийства пневматический молоток, который никак этим орудием быть не мог? Но расспрашивать миссис Донахью я больше не собираюсь. Я и без того зашла слишком далеко. Все зашло слишком далеко. Я задала ей больше вопросов, чем следовало бы, а все ответы уже знает Бентон. Это ясно уже по тому, как он сидит в кресле, глядя в пол, и лицо его хмурое и жесткое, как металлическая облицовка этого здания.

18

Я кладу трубку и стою перед стеклянной стеной, глядя на мозаику из черепичных крыш, снега и церковных шпилей. Королевство ЦСЭ.

Я жду, когда сердце замедлит бег и улягутся эмоции, с натугой сглатываю, заталкивая в горло боль и злость, стараюсь отвлечься, скользя глазами по лежащим передо мной корпусам МТИ, уходящим дальше, к Гарварду. Здесь моя империя — много-много окон, — и, глядя на то, чем мне полагается управлять, когда с людьми случается худшее, я понимаю, почему Бентон ведет себя вот так. Понимаю, что закончилось. Джек Филдинг, вот что.

Смутно припоминаю, как однажды, вскоре после того, как мы перебрались сюда из Чикаго, Джек сказал, что записался в клуб тхеквондо и не сможет иногда, по выходным или вечерами, помогать мне, потому что у него обязательства перед тем, что он называл своим искусством, своей страстью. Отвлекаясь на турниры, он считал само собой разумеющимся, что я проявлю «гибкость». Исполняя обязанности директора во время моих долгих командировок, он снова говорил о «гибкости», почти выговаривал мне.

Помню, как меня коробили его требования, потому что это ведь он обратился с просьбой принять его на работу в ЦСЭ, и я по глупости отдала ему должность, о которой он никогда и не помышлял. В Чикаго его ценили не слишком высоко, он был всего лишь одним из шести медэкспертов без шансов на повышение, о чем по секрету поведал его шеф, когда мы договаривались о переводе Филдинга. Отличная возможность для профессионального роста, сказал шеф, и для него лично — вернуться к своим, быть вместе с семьей. Меня глубоко тронуло, что Филдинг считает нас своей семьей. Мне льстило, что он скучает и хочет возвратиться в Массачусетс и снова, как в былые дни, работать со мной.

Его разговоры о «гибкости» злили меня, и мне уже тогда следовало поставить его на место, а не уступать. Меня бесило, что он твердит о «гибкости», словно это я прихожу и ухожу, когда хочу, беру выходные и убегаю на турниры, исчезаю по уик-эндам, отдаваясь какому-то своему искусству или страсти, которую ставлю выше работы и профессионального долга, выше того, что делаю каждый день, изо дня в день. Моя страсть — это то, чем я живу каждый день. Это смерть, с которой встречаюсь ежедневно. Это люди, которых оставляет мне смерть и которым я помогаю идти дальше. Я слышу свой голос и понимаю, что говорю это все вслух. Бентон подходит сзади, обнимает меня за плечи и стоит так, пока я вытираю слезы.

— Что я наделала?

— Ты со многим мирилась и много терпела, слишком многое, но ты ничего не сделала. Не знаю, на что он подсел, но похоже, не только принимал, но и продавал. Да. Ты ведь и сама с этим сталкивалась, так что можешь себе представить. — Мой муж говорит о наркотиках, которыми Филдинг, возможно, «заряжал» свои болеутоляющие пластыри и которые, как оказалось, продавал.

— Вы нашли его? — спрашиваю я.

— Да.

— Его задержали? Арестовали? Или только допрашиваете?

— Он у нас, Кей.

— Так, наверное, лучше. — Больше спросить не о чем, разве что как там Филдинг, но Бентон все равно не ответит.

Что с ним делать? Держать в смирительной рубашке? Или поместить в обитую войлоком палату? Мне трудно представить его в заключении. Долго он не протянет. Будет биться о железные прутья, как мошка о лампу, пока не убьет себя, если раньше это не сделает кто-то другой. А если он мертв? Внутри все немеет, как будто мне сделали проводниковую анестезию.

— Нам пора. Объясню, как смогу. Все сложно, — говорит Бентон.

Он отступает, отходит, и меня уже как будто ничто здесь не держит, и я могу выплыть из окна, но в то же время есть какая-то тяжесть, словно я превратилась в металл или камень, во что-то неживое и нечеловеческое.

— Я не мог сказать тебе раньше, не все было ясно до конца. Извини, что приходилось утаивать информацию.