Общая теория права. Том I - [21]

.

Такого рода права представляют собой явления непосредственно-социальные, «непосредственно» потому, что соответствующие социальные возможности берутся как таковые, вне их идеологического опосредствования в тех или иных формах общественного сознания, в тех или иных социальных нормах. Они представляют собой социально оправданную, нормальную и в этом смысле нормативную свободу поведения субъектов общественной жизни, выражающую прямое действие объективных социальных закономерностей, иных зависимых от данного строя условий жизнедеятельности людей. Это своего рода фактические права — права, которые, говоря словами К. Маркса, «имелись налицо», обретаются в самой деятельности[67].

Конечно, непосредственно-социальные права объективно требуют необходимой, адекватной их природе идеологической формы: моральной, в виде обычаев и др.[68]. Усвоенные людьми и нередко воспринимаемые сквозь призму соответствующего мировоззрения как «естественные»[69], они проявляются в социальных притязаниях.

И, кстати сказать, это позволяет — с тем, чтобы избежать терминологического отождествления качественно разнородных явлений — именовать их в рамках юридических исследований непосредственно-социальными притязаниями (данный термин и будет в основном использован в дальнейшем). В классовом обществе непосредственно-социальные притязания выражаются также в виде требований правосознания, а те из них, которые соответствуют интересам господствующего класса, воплощаются в результате правотворчества в действующей юридической системе и, следовательно, в юридической свободе поведения. Выходит, в самом факте зависимости права как юридического феномена (и иных социально опосредованных прав) от непосредственно-социальных притязаний выражается в конечном счете, детерминированность первого материальными условиями жизни общества, требованиями объективных социальных закономерностей, его соответствие социальной необходимости. И, следовательно, здесь как раз раскрывается глубокий смысл положения Ф. Энгельса о том, что невозможно рассуждать о праве, не касаясь вопроса об отношении между необходимостью и свободой[70]. С этой точки зрения непосредственно-социальные притязания, и, прежде всего господствующие, выражающие коренные потребности экономического базиса данного классового общества, являются ближайшим подступом к праву как юридическому феномену, его ближайшей социальной основой, его сущностью (второго порядка). В зависимости от своего содержания, конкретной социально-классовой обстановки они имеют значение в одних случаях основания для революционных действий в отношении существующих юридических установлений, в других — «предвосхищения» (по словам К. Маркса) установленного законом права.

Непосредственно-социальные притязания — не только ближайшая социальная основа права как юридического явления, но и фактор, способный через механизм правосознания оказывать прямое влияние на юридическое регулирование общественных отношений, внедряться в правотворчество и применение права, и это обусловливает, например, самую возможность борьбы трудящихся в условиях эксплуататорского общества за юридическое признание «обычного права бедноты», прав человека и т. д. При становлении же юридических систем, а также при их революционной смене непосредственно-социальные притязания в виде революционного правосознания, с опорой на государственное принуждение, как бы прямо врываются в сферу официального государственного регулирования, становятся в указанных условиях своего рода фактическим революционным правом, выполняющим функции юридической системы. Именно так, надо полагать, следует понимать мысль М.И. Калинина, когда он писал в отношении социалистической революции, что «в первые моменты революции решающим фактором права, разумеется, являлась прямая, непосредственная вооруженная сила. Вооруженная сила определяла право»[71].

Представляется в высшей степени важным привлечь внимание к тому, что если брать социальные явления, именуемые непосредственно-социальными правами, или притязаниями, в «чистом» виде, то нужно видеть их качественное отличие от права как юридического феномена[72]. Все то, что, казалось бы, как основательно их объединяет — и наличие в том и другом случаях известного состояния социальной свободы, и использование там и здесь термина «вправо», и тесная связь между ними в реальных, жизненных процессах, и даже свойственная им обоим нормативность, — не устраняют того решающего обстоятельства, что перед нами разноплоскостные социальные явления. Они относятся к разным срезам социальной жизни, теоретически осваиваются различными областями общественных знаний — общей социологией или правоведением, и потому требуют в высшей степени четкого, корректного применения к ним соответствующего понятийного аппарата в терминологии[73]. Достаточно к ранее сказанному добавить хотя бы то, что нормативность в отношении непосредственно-социальных (фактических) прав имеет специфическое смысловое значение. Она характеризует не наличие общих масштабов, моделей поведения, что свойственно праву в юридическом смысле, а другое (кстати, в ином плане тоже распространимое на право в юридическом смысле) — правильность, социальную оправданность данных явлений, поведения участников общественных отношений, их соответствие требованиям объективных закономерностей, социальной необходимости