Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [49]

— A ты ловко ее назвал «тетенькой-то», — сказал Гвоздика, довольный новостью.

Шнабс засмеялся. — Я ведь нарочно, чтобы мещанскую спесь-то эту сбить. Вы только, Михаил Иванович, вникните: «пани маршалкова», шлейфы, шиньоны, parle français и вдруг: «тетенька, пожалуйте ручку». Ведь, понимаете, он меня придушить бы готов за этакое нахальство, a тут excusez du peul сам водку подносит, a все потому, что шила в мешке не утаишь. Вот судейша, Анна Гавриловна, думает, что я это спроста, может даже спьяна, a я с умыслом, с заранее обдуманным намерением, как это там говорится у них на суде.

— Да для чего-ж ты это?

— Сам не знаю для чего; ну, просто, увлекся, не выдержал… A уж этой штуки он мне не простит… Вам, вот, он про меня выразился, «что добрый, мол, малый, только „немножко того“, a я достоверно знаю, что он уж отписал, куда следует: что первый, мол, взяточник и в Бога не верует»; и как я могу в Бога не веровать, если взятки беру? — произнес искренно Шнабс, без ведома варьируя гоголевскаго героя. — По нашим местам взятки — да ведь это патент на всякую благонадежность и религиозную и политическую: взятки берешь — стало, ничего эдакого не затеваешь. A я дважды благонадежен: во-первых, пью и, заметьте, только водку, стало — финансы поддерживаю, во-вторых, взятки получаю; заметьте опять — получаю, a не беру, т. е. не требую, a это огромная разница, — болтал не в меру выпивший Шнабс, словно вознаграждая себя за скуку целого вечера.

— Ври, ври, больше! — сказал снисходительно Гвоздика.

— Нет, это истинно так…

— Смотри, Иван Андреевич, что-то ты бойко пошел… He хвати через край, — сделал ему предостережение Гвоздика.

— Кому вы это, Михаил Иванович, говорите? Пока их превосходительство Михаил Дмитриевич нашей губернией правят, мы как у Христа за пазухой. Этою самою пословицею недавно сам «пан маршалок» высказался, и хотя после отрекся, аки Петр, но ведь слово-то не воробей…

И среди пустынной площади, под ясным небом, с тихо мерцающими звездами, Шнабс запел речитативом любимую песню Гвоздики: «Много женщин — много блошек, беспокойства очень много».

В это время, в дому у «пана маршалка», все понемногу затихло; но хозяева еще не спади: Мина Абрамовна стояла посреди гостиной, перед раскрытыми ломберными столами, с разбросанными на них мелками и картами, среди табачного дыма, застилавшего, будто кисеей, небольшую комнату, и все её лицо, какое-то потемневшее с распустившимися фальшивыми локонами, с сжатыми, бледными губами и выдавшимся, как у старухи, подбородком, изображало глубокую досаду. Вообще она была недурна; но теперь, глядя на её осунувшееся, утомленное долгим напряжением, лицо, казалось, что по нему провели грязным полотенцем. Подойдя к подносу с десертом, она вдруг вспомнила безобразный фаре пьяного Шнабса,

— Это ужасно! — сказала «пани маршалкова» вслух — Ужасно, — повторила она, и её бледные щеки покрылись румянцем вторично переживаемого оскорбления.

Но, будучи расчетливой хозяйкой, «пани» не позволила себе увлечься и занялась хозяйством: в столовой она пересмотрела все бутылки, поднимая каждую из них против света и, не смотря на волнение, еще настолько сохранила хозяйственной экономии, что все заперла в шкаф и положила ключ в карман. Потом, она погасила лампу, задула свечи и вошла к комнату мужа. Петр Иванович еще не ложился, готовясь принять какие-то капли.

Каково это, Perre? — вскричала она, зная, что он ее поймет.

Пьяный дурак! — ответил коротко Петр Иванович, действительно понимая, на что жена намекала и, в то же время, боясь лишним словом растревожить себя на ночь.

Теперь по всему городу разнесут!.. — с горечью говорила она, вынимая из шиньона шпильки. — Ужасно, ужасно! — повторила она опять слово, которое лучше всего выражало её чувства.

— Полно, душенька, Шнабс гороховый шут и ничего больше.

Она попробовала немножко успокоиться и даже утерла слезы.

— Хорошо, что ни Орловых, ни Шольца не было! — неосторожно прибавил Петр Иванович и сам раскаялся.

Да! но они все-таки узнают и с разными прикрасами! — воскликнула Лупинская с новым порывом досады и, сбросив белокурый шиньон, залилась горькими слезами униженного самолюбия.

— Только этого не доставало! — холодно проговорил, начиная сердиться, «пан маршалок».

Ведь, досаднее всего то, — продолжала она, не замечая его тона, — досаднее всего, что все это надо терпеть, что этих нахалов нельзя заставить молчать…

A глупее всего то, что ты ревешь о таких пустяках! — И встав порывисто с места, Петр Иванович вышел в другую комнату, хлопнув с такою силой дверью, что в шкафу, на плохо пригнанных полках, зазвенели стаканы и рюмки. Мина Абрамовна постояла, еще немного поплакала, потом вынула из кармана ключ и стала медленно раздеваться перед зеркалом.

IX

Всякому, конечно, известно, что в городах и местностях Западного Края существует огромная разница между ревизским и действительным числом еврейских душ. При существовании такой разницы, при наличности огромного процента евреев, скрывающихся от законной приписки и стоящих как бы вне закона, наружный осмотр, при приеме в военную службу, явился фактором всякого произвола, давая повод к таким сделкам и злоупотреблениям, в которых было также трудно разобраться, как трудно различать предметы в темноте. Эта темная среда, где подменивались имена и прозвища, где фабриковались особые приметы и подложные семейные списки, где люди воскресали и умирали, смотря по надобности, где отцы оказывались бездетными, сироты имели благополучно существующих родителей, a матери уступали, ради семейных льгот, за деньги, своих детей посторонним лицам — вся эта подпольная среда способствовала как нельзя лучше тайным сделкам и почти явному нарушению закона при определении возраста принимаемых в военную службу евреев.