Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [37]

На том же самом кладбище, но только не в таком привилегированном месте, там, где не было не только ограды, но даже самой простой изгороди, где соседние козы и свиньи пользовались могилами, как пастбищем, лежал в своем белом гробу и арестантском платье крестьянин Волчьей волости, Петр Подгорный. Там не было ни памятников, ни крестов, никаких вообще признаков, усвоенных месту вечного покоя, и когда невысокая насыпь сравнялась с землей, размытая дождем и разрытая копытами, никто бы не догадался, что это били когда-то и, может, очень недавно, людские могилы. Тут хоронили арестантов, людей без роду ж племени, случайно попавших в городскую больницу и там неожиданно умерших, разных неведомых скитальцев, утонувших, замерзших и всех вообще как-нибудь случайно погибших.

Почти одновременная смерть крестьянина Петра Подгорного и исправника Кирилла Семеновича завершила собою цикл эпизодов, относящихся к истории сосновскаго «бунта». Пятеро «прикосновенных» крестьян были выпущены из острога именно в ту же минуту, когда, изнемогая в смертельной тоске, один из них, веселый Василий Крюк, готов был наложить на себя руки, a остальные почти отупели от запертой жизни, от вынужденного бездействия, от глубокой скорби, одиночества и неизвестности.

Явившись в острог, Петр Иванович сказал коротенькую, прочувствованную речь, которой обрадованные мужики не поняли; низко поклонившись, они поблагодарили «пана маршалка» и, выйдя на свободу, отпраздновали ее тем, что все пятеро, a всех больше Василий Крюк, напились в первом попавшемся кабаке.

Петр Иванович был совершенно доволен к своею речью, и мужицкой благодарностью, и только жалел о том, что у нас непринято печатать имеющих такой глубокий смысл речей. Впоследствии, рассказывая про это событие, он всегда прибавлял, «что если сосновские крестьяне по милости этого старого дурака исправника попали в острог, то, благодаря только ему, Петру Ивановичу, они не попали на каторгу».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Co времени «бунта» в Волчьей волости прошло полтора года и в уездном городке многое изменилось: прибыли новые люди, ушли со сцены некоторые из старых, и печальная история «прискорбных недоразумений», как было официально озаглавлено происшествие в Сосновке, почти всеми забылось.

Бывший одно время под опалой, посредник Гвоздика снова, по милости Зинаиды Львовны, получил доступ во внутренние покои его превосходительства Михаила Дмитриевича; Петру Ивановичу Лупинскому дали орден и денежную награду, a он по этому случаю дал бал; на место умершего исправника, Кирилла Семеновича, был назначен господин Слоняев, из становых, чем-то угодивший его превосходительству при усмирении в его собственном имении, и потому при первой возможности получивший повышение для примера и поощрения всех прочих становых. Господину Слоняеву было еще в диковину первенствующее положение, и пока он держал себя, что называется, в черном теле; но дальновидные люди не сомневались, что, освоившись, он скоро разойдется и себя покажет. Простоватого посредника Грохотова, неумевшего даже поживиться, как следует, заменил прибывший из Вятки ми Перми г. Шнабс, поживлявшийся уже решительно всем. Судебного следователя переместили куда-то на север; деликатно нервный прокурор уехал на юг, a на его место прибыл чистокровный тевтонец, Густав Андреевич Шольц. Почти одновременно с прокурором Шольцем явился новый воинский начальник, Александр Данилович Зыков, и, наконец, место умершего судьи первого участка занял известный своим остроумием Натан Петрович Куманев.

Словом, прежний состав маленького общества получил приток свежих сил, a из наших старых знакомых остались только Орловы, Колобов, Петр Иванович с семейством, судья Иван Тихонович с супругой, протоиерей Сапиенца, кое-кто еще из менее заметных и, само собою разумеется, ваш старожил и дипломат, Платон Антонович Жуковский.

Петру Ивановичу Лупинскому казалось, что он стоит на зените своего могущества, a между тем со стороны замечали, что он начинает спускаться. Это было почти неуловимо; он еще считался первым, но какие-то симптомы указывали на близкий переворот. Петр Иванович долго и осторожно взбирался по лестнице, но, взобравшись на самый верх, не почувствовал, как у него закружилась голова и не подумал, что может каждую минуту скатиться вниз. Петру Ивановичу хотелось, чтоб его считали человеком хорошим, умным, деятельным и честным, особенно честным. Известно, что чем менее имеет человек на что-нибудь права, тем настойчивее он этого добивается. Петр Иванович «добивался» с болезненным упорством, и вдруг находились люди, которые рассказывали разные темные истории про каков-то исчезнувший из опекунских имений лес, про какую-то клепку и накладные листы. По временам слышались зловещие слова: «подлог», «фальшивая подпись» и проч. Конечно, это были одни пустые звуки, без всякой юридической подкладки; едва ли они даже доходили в своем натуральном виде до «пана маршалка», но Петр Иванович чувствовал себя неспокойно. Запасшись капиталом, положением, имея в виду купить огромное, арендуемое им, имение, устроив обстановку, которой многие завидовали, будучи на хорошем счету у разных превосходительств, заручившись благосклонностью самого правителя губернаторской канцелярии, бедному «пану маршалку» не доставало самой малости: спокойной совести — и этого решительно негде было взять! Бывали ночи, когда, проворочавшись на своей постели до утра, он вставал с воспаленными глазами желтым лицом и, хватаясь с тоской за голову, говорил себе: «так нельзя!». Иногда, чтобы заснуть, он прибегал к морфию. С тех пор, как он, вступил на скользкий путь, с тех пор как он, колеблясь, получил первую взятку, отрезал у крестьян полосу земли в пользу пана, он очутился на той покатости, с которой нельзя было не скатиться вниз, и он катился все ниже, пока не дошел до той невидимой черточки, когда стал во всем себя оправдывать, a других обвинять. Была, впрочем, одна минута в его жизни, когда, оглянувшись на самого себя, припомнив кое-что из далекого прошлого, он хотел было повернуть в другую сторону — это было тотчас после сосновской истории, — но тут его повысили, наградили, он получил большие нрава и, сообразно им, увеличил свои жизненные требования. A тут еще росли дети, надо было позаботиться об их воспитании и будущей карьере: Петр Иванович мечтал для старшего, Сережи, о дипломатии. Побудительные причины были слишком основательны, чтобы можно было противиться искушению. По мере того, как увеличивался таинственный капитал, хранимый, по словам члена опеки, старика Гусева, в казенном опекунском сундуке, «пан маршалок» понемногу сбрасывал с себя все те нравственные стеснения, которые еще удерживали его на трудном поприще наживы. Теперь у него была одна задушевная мечта: прослыть за честного человека. И он, пожалуй бы, прослыл, не будь на свете неутомимого Петра Дмитриевича Колобова.