Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [36]

— Вот еще новости! вскричала «пани маршалкова». To балы задавали, у Лизы каждый раз новое платье, a теперь мы хоронить должны? И все врет: я наверное знаю, что у них есть деньги…

Ho Петр Иванович чувствовал себя размягченным, как воск в горячей воде. He слушая жены, он решительно взял лист бумаги и, сделав своим размашистым почерком приличное случаю воззвание, пожертвовал пять рублей, предоставляя, кому угодно, подражать его великодушию.

— Очень нужно было! — проворчала «пани маршалкова», заглянув через его плечо в лист. Но дело было сделано, и пошел серый лист ходить из дома в дом, вызывая насмешливые замечания, улыбки и колкие словечки. Многие, вынимая с гримасой рубль, вынимали его только потому, чтобы об них чего-нибудь не сказали; все считали это совершенно неприличным, бранили Веру Филипповну, a доктор и ростовщик Пшепрошинский, не пожертвовав ничего наличными, написал крупными буквами, что жертвует пять рублей из числа тех ста, которые ему остался должен покойный.

— Вы сума сошли! — сказал ему Петр Иванович, прочитав сделанную приписку и сгоряча хотел разорвать лист но когда доктор с низкими поклонами представил ему свои резоны, они показались «пану маршалку» настолько убедительными, что он немедленно смягчился.

— Я этого не знал-с, не знал! Это ваше дело, — сказал они стал подводить итог собранным деньгам. В итоге подписка дала сто с чем-то рублей, включая сюда и те пять, которые исправница должна была получить с самой себя. Городовой Кузьма, ходивший но городу с подписным ластом, был в непритворном восторге от своей удачи.

— Эка деньжищ то! — говорил он, сидя в бакалейной лавке еврея Мейера, у которого брал для исправника лафит, и расправляя рукой собранные ассигнации.

— Да, набрал-таки! — сказал с завистью хозяин, посматривая на бумажки.

— Похоронят, как следует быть, — говорил Кузьма, бережно пряча деньги. Барин добрый… Сердит был часом маленько; ну, известно, начальство, a ничего, отходчив. Семейство вот одолело…

— A что? — спросил, интересуясь, еврей.

— Так, совести мало… Кабы покойник был жив, нешто он бы допустил, чтобы его похоронили на чужой счет? — сделал он глубокомысленное замечание. — Уж на что был болен, еле дышал, a за вином посылает, безвременно скажет: Скажи, Кузьма, Мейеру: как жалованье получу, сполна отдам. Ей Богу!

— Хороший был человек, — вздохнул еврей, успевший выручить свои деньги, и вытер нос полою своего лоснящегося лапсердака.

Когда вместе с деньгами Вере Филипповне подали подписной лист, она едва не упала в обморок, прочитав заявление деликатного доктора, и не упала только потому, что взрыв негодования, вылившийся в потоке бранных слов, помешал ей предаться этому несколько отвлеченному занятию. Она клеймила доктора, как могла; она обрушилась на его жену, детей, на всех его сродников и знакомых; слова, подвертывались сами собой. Никогда не была она так красноречива.

— Подумайте только, — говорила взволнованная и огорченная женщина смущенно слушавшей ее судейше, Анне Гавриловне. — Подумайте только: я потеряла мужа, мы лишились положения. Бог знает, что с нами будет, a он не хочет потерять какие-нибудь сто рублей! Да он их одними процентами с других выберет…

Судейша не знала, что на это сказать, и стала прощаться. Успокоившись, Вера Филипповна сочла деньги, посмотрела, кто сколько дал, выбранила протоиерея, подписавшего от своего избытка рубль, похвалила полицейского секретаря, подписавшего от своей скудости два, и, сделав в уме какую-то математическую выкладку, заперла деньги в комод.

На другой день были похороны. Лиза в траурном платье и новом шиньоне кричала, что надо сделать обед, что из уважения к отцу она не допустит хоронить его как-нибудь, и когда старик Гусев, приятель покойника, резонно возразил, что на чужие деньги затевать обеды неуместно, — Лиза горько заплакала, мысленно назвала своего собеседника старым попугаем и вышла из комнаты, сильно хлопнув дверью, чем несомненно доказала свое уважение к отцу.

Хотя обеда не было, но Кирилла Семеновича похоронили с подобающим почетом. Собрались все служащие, все любопытные; это был даровой спектакль, пропустить который никому не хотелось; пели певчие; перед гробом несли хоругви и свечи; шла густая толпа, переговариваясь и делая замечания о том, как сложены у покойника руки, что стоит парча и у кого брали, сколько дадут причту и как убивается жена. Все было совершенно в порядке; протоиерей в черном с белыми галунами ризе с чувством говорил своим приятным тенором, певчие ловко подхватывали, и «вечная память новопреставленному боярину Кирилле», провозглашенная хриплым басом отца диакона, вызвала слезы на глазах Петра Ивановича. Он проворно вынул носовой платок, отер им лицо и, взглянув на небо, искренно поблагодарил Бога за то, что умер не он, всем необходимый «пан маршалок», a старый и никому ненужный исправник. Продолжая говорить, перешептываться, смеяться и осуждать, толпа проводила покойника до самого кладбища, не желая упустить ни одной из подробностей печальной церемонии.

Кириллу Семеновичу отвели почетное место там, где лежали такие же именитые покойники; его положили лицом на восток, откуда был виден, как на ладони, весь маленький городок, где он царствовал так недолго и кончил так неблагополучно.