Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях - [32]

— Смотрите, смотрите! — говорил он спокойно дремавшему спутнику, показывая на черные точки вдали, и готов был выпрыгнуть из коляски.

Проводив ревизора, Петр Иванович был в большом волнении. Гвоздике он решительно не доверял. Кулак из-под его непосредственной власти ушел, и ревизия могла открыть такие грешки по части продажи леса, отдачи с торгов стойки, постройки волостных правлений и разных других никому неизвестных операций и сделок, что, думая обо всем этом, он был, как в лихорадке. По утрам, не смотря на жаркое время, его даже трясло, как в настоящей лихорадке. Петр Иванович был сердит и вымещал на домашних свою служебную тревогу. Он вдруг потерял сон, лишился аппетита, все казалось ему горьким; он пожелтел и перестал читать газеты. В такие минуты он всегда был несправедлив к литературе. Жена послала за доктором; но когда Иван Иванович, ощупав пульс и посмотрев язык, по своему обыкновению прописал касторовое масло, «пан маршалок» не выдержал:

— Да что вы, шутите, что-ли? У меня нервы, понимаете, нервы! — закричал он, вскочив. — А вы мне, как какому-нибудь гимназисту, суете касторовое масло! Черт с вами и с вашим маслом!

Удивленный такою внезапною вспышкой, доктор, пожав плечами, подумал, что «пану маршалку» действительно нужно что-нибудь посильнее, и ушел, качая годовой.

Как человек чрезвычайно нервный, Петр Иванович доходил почти до состояния невменяемости, когда его что-нибудь тревожило. Но тревожиться ему было, слава Богу, нечего: мятежная волость давно присмирела; все было или казалось тихо в большой, словно уснувшей деревне, когда ревизор с Гвоздикою подъехали к волостному правлению. Кулак знал о предстоящей ревизии и приготовился. Никакой опасности не предстояло: все, что было побойчее, сидело или за крепкими запорами уездного острога, или под замком у Кулака — остальные жаловаться не станут. Кулак это хорошо знал.

С ревизией было кончено в два часа времени: книги, деньги, отчетность — все (за исключением кое-каких канцелярских промахов) оказалось в полной исправности. Призвали, однако, нескольких крестьян, которые с перепуга сами не знали, зачем их зовут и что надо говорить.

— Чем вы недовольны? — выйдя на крыльцо, строго спросил ревизор.

Мужики в ноги.

— Виноваты, ваше благородие, всем довольны.

— Почему же вы не хотели старшиной Кулака?

— Разорил, ваше благородие. У вас, говорит, теперь у каждого по волу, a я могу сделать так, что на семь дворов будет один; вы, говорит, подлецы, жалуетесь, что я вас продал жидам, так я вас еще цыганам продам.

Ревизор с улыбкой взглянул на Гвоздику, изумляясь колоссальной тупости мужика.

— Пустое болтают, ваше благородие. Известно, необразованное мужичье, — сказал Кулак и низко поклонился в сторону ревизора.

— He подстрекал ли вас кто? Может, Подгорный? — спросил ревизор, пытливо глядя на крестьян.

— Никто не подстрекал, — сказал Степан Ватюк.

— Лишнее что говорить, — сурово прибавил Фома Рыболов.

— Самим житья не было! — проговорил чей-то голос и вдруг замолк, словно испугавшись собственных слов.

— Ну, хорошо, ступайте!

Отпустив мужиков, утомившийся ревизор приступил к закуске, около которой давно хлопотал, считавший себя тут настоящим хозяином, Гвоздика. Он закусил, отдохнул и, час спустя, выехал из Сосновки, мысленно составляя маленькое, красноречивое донесение начальнику губернии.

ХХIII

В уездном городе, между тем, все ждали результатов ревизии, но настоящий результат не был пока известен, a разным слухам, идущим от евреев, никто не доверял. Поговаривали, будто Кулак сменен и в старшины выбран другой, хотя и не тот, кого желали крестьяне; но все это были известия, требовавшие подтверждения. Наконец, спустя пять дней после отъезда ревизора из города, пришел достоверный cлух от какого-то Ицки, которому передал Сроль, слышавший от Мейера, что ревизор проехал в другой уезд, ревизией остался доволен, что мужики не жаловались, и все обошлось в порядке. У Петра Ивановича как гора с плеч свалилась; он был готов расцеловать всех вместе — Сроля, Мейера и Ицку. Для полного удовольствия в тот же вечер доставили в целости его коляску вместе с коротенькой записочкой ревизора, и «пан маршалок» окончательно повеселел. Он тотчас же послал мысленный привет Хвостовскому, которого считал пустым фатом, назвал добрым малым Гвоздику, купил детям черносливу и, гуляя, зашел проведать старого исправника. Больной старик уже не вставал с постели; он был совсем плох, но в доме никто, по-видимому, об этом не думал: дети шумели в соседней комнате, жена варила на крыльце варенье, Лиза в накрахмаленных гобках вертелась перед зеркалом в зале, примеривая какой-то наряд, и ничто не указывало, что опасное положение хозяина дома могло каждую минуту изменить весь порядок жизни, остановив её обычный ход. Петр Иванович, пользующийся у себя дома большим авторитетом, был поражен таким невниманием к главе семейства, он даже был оскорблен, и ему стало искренно жаль старика, который умирал так одиноко среди семьи.

— Ну, что он, как? — спросил он шепотом у Лизы, войдя в зал.

— Ничего, всё так же, — ответила она равнодушно, пригласив его сесть.