Обручи - [6]

Он тогда понадеялся и работал себе спокойно. А когда довелось проезжать мимо второй фермы, приметил с неприятным удивлением, что на ней белеет новенький шифер. Разыскал председателя и напомнил.

— Конечно, конечно, я же не забыл, — успокоил тот. — Просто материалу нам дали тютелька-в-тютельку. Ни листочка лишнего. А не перекрой ферму, коли шифер выделили — замордуют. Сам понимаешь.

— И как же теперь?

— Не волнуйся, Владимир. Будет тебе, что просишь. Обязательно. Завхоз третий день мотается, шифер выбивает: так и так надобен. Получишь, как только пробьет. Погоди маленько…

Но и в следующий раз шиферу ему не досталось. Колхоз срочно строил склад минеральных удобрений. Именно из шифера. Чтоб и быстро, и дешево. Пекшин опять попросил немного погодить. И снова в колхоз привозили шифер. Но он снова куда-то спешно понадобился. А уже напирала осень. Заметно похолодало. Вот-вот должно было полить. Володьке надоело без конца «погодить», плюнул на вспашку зяби, бросил трактор и рванул в район. Там в РСУ выписал шифер. Заломили с него чуть не втрое, потому что брали и за работу, и за доставку своим транспортом, за погрузку-разгрузку и еще за что-то. Махнул рукой на все, договорился с «леваком» и тот отвез. Кликнул Шуряя, еще двоих мужиков и в два дня перекрыли дом. После этого, наконец, успокоился, но на душе долго оставался нехороший осадок. «Сказал бы сразу — не дам, самим не хватает. А то водил, водил за нос, как пацана», — с неприязнью думал о председателе, но потом все позабылось. Лили осенние дожди, а в доме сухо и тепло. Это главное. И начхать ему на остальное…

Вдруг Володька дернулся, как от удара хлыстом: в кабине раздался Танин жалобный стон. Это был даже не стон, а скорее крик. Он метнул на нее взгляд. С расширившимися глазами Таня ерзала, возилась на неудобном, тесном сиденьи, пытаясь устроиться поудобнее, избавиться от боли.

«Вот оно, началось! — пронзила мысль и внутри него похолодело. — Эх, не успел!.. Кабы не метель».

Он теперь почти не отрываясь смотрел на жену, лишь изредка бросая короткие взгляды вперед, на снежную муть за стеклом. Лицо Тани скорчилось от нестерпимой, не отпускающей боли. В слабом свете плафона в кабине тускло блестели бисеринки пота на лбу, висках и верхней губе. Таня металась на жестком неловком сиденье и никак не могла удобно устроиться. Пыталась вытянуть ноги, но натыкалась везде на холодный, мертвый металл.

На его душе стало пусто и неуютно. Он не знал, что сейчас делать: то ли остановить трактор, то ли, напротив, прибавить ходу — может, райцентр недалеко, ведь порядком уже топают, и успеют до больницы.

Он видел мечущуюся Таню и жалость охватила, какую никогда еще не испытывал к жене.

— Больно, да? — спросил он, не способный ни на что больше в теперешнем положении. Спросил, и тотчас же понял, что ляпнул глупейший вопрос. Впрочем, Таня и не слышала его вовсе. Она тяжело дышала и кричала почти непрерывно. Один раз вскрикнула особенно пронзительно и, не стерпев мук, повалилась на мужа. Тот обхватил ее одной рукой, придерживая, другой же, свободной, продолжал работать рычагами.

«Да что же делать? — возопил он про себя. — Что?.. Может, надо было мать послушаться?.. Авось, и обошлось бы, действительно…»

Его бросало то в липкий жар, то начинало знобить так, что зуб на зуб не попадал. Он понимал безвыходность, гибельность ситуации, в какую попали жена и сын, и, не задумываясь, сделал бы все, чтобы только выручить их. Но никакой жертвы с его стороны не требовалось. Спасение было только во времени. А временем Володька, хоть наизнанку вывернись, распорядиться не мог.

«Эх, Ромка, Ромка! Что ж ты, брат, так поспешил? Не мог подождать еще чуточку? — неожиданно для себя обратился он безмолвно к сыну. — Потерпел бы маленько, а? Видишь, брат, какие дела. Рано еще тебе на свет появляться. Одно железо кругом и холод. Загниешь ни за что. И мамку погубишь. Горе всем учинишь… Ты уж, Роман, подожди. Потерпи, сынок, маленько. Прошу тебя…» — Володя уговаривал сына всерьез и долго, так, будто и вправду мог убедить… А что еще оставалось? Когда говорил с ним, немного забывался, и на сердце, сжатом тревогой, становилось чуть легче.

И странное дело: Таня вдруг начала затихать; стонала реже, слабее, точно слова Володи дошли до того, кому предназначались.

«Вот и молодец, вот и умница, сынок! — похвалил он, боясь обрадоваться случившемуся. — Потерпи еще чуточку. А уж я…»

Он не успел придумать, что бы такое пообещать, как вдруг с ужасом понял, что идет по целине. Гусеницы шли мягко, лязгали глухо — не было под ними твердого наста, трактор шел по сплошному глубокому снегу.

Растерянность охватила Володю. Давно ли потерял дорогу? Где? Может, когда Таня начала корчиться от боли, может, вот сейчас, только что? Ах, чурбан бесчувственный, как же допустил!

Он проклинал себя самыми черными словами и — продолжал гнать вперед, сквозь неунимающуюся круговерть снега. Затем начал лихорадочно соображать, как долго уже добираются, где должны к этому времени быть и где, на каком повороте мог сбиться. Но растерянность — плохой помощник, и он никак не мог сосредоточиться. Рука потянулась к ручке газа: намеревался остановиться, выйти и осмотреться, хотя вряд ли что можно увидеть в этой адской смеси снега и ветра. Но подумал, как испугается жена, только что успокоившаяся, когда поймет, что заблудились, и неизвестно еще как это подействует на нее, конечно уж, не самым лучшим образом — в ее-то положении. Это он понимал и потому продолжал гнать трактор в неизвестность, мучительно раздумывая, вправо или влево сошел с дороги и как теперь разыскать ее.