Обручев - [88]

— С иконами идут, как бы погрома не было... — услышал Обручев испуганный шепот и, обернувшись, увидел двух девушек-курсисток. Он знал, кто они:- темноглазая тоненькая — Оленька Кирнес, а вторая, с толстыми золотыми косами — Надя Сабурова, дочь врача. Часто он встречал их в театре, на Публичных лекциях, на улицах, всегда в одной и той же шумной и, по-видимому, очень дружной компании: его студент Борис Велин, невысокий медик Элиашберг, статный юрист Викилинский, еще какие-то барышни и молодые люди.

Владимир Афанасьевич хотел спросить девушек, на чем основаны их предположения, но они, узнав профессора Обручева, смутились и быстро отошли.

Обручеву самому очень не понравилась эта «патриотическая» демонстрация, и он вернулся домой с тяжелым сердцем.

Подсев к кроватке болевшего Миги, он стал играть с мальчиком в «китайские ворота» — настольную игру, очень любимую детьми.

Звонок прозвучал так резко и отрывисто, что Обручев, не ожидая, пока откроют, сам бросился в переднюю.

Это был Григорий Николаевич Потанин, взволнованный до того, что руки его дрожали, когда он пытался расстегнуть пальто.

— Григорий Николаевич, что с вами?

Обручев знал, что Потанину уже семьдесят лет, что он часто прихварывает. И в первую минуту подумал, что старик заболел.

Он заботливо помог ему снять пальто и ввел в комнату.

— Что делается, Владимир Афанасьевич, что делается! — громко и возмущенно заговорил Григорий Николаевич. — В управлении Сибирской железной дороги пожар, страшный пожар. Сейчас все скажу...

Передохнув, Потанин рассказал, что в этот день в управление пришли рабочие получать жалованье. Их там надолго задержали. А в театре возле управления шел митинг.

— Ну да, и у нас в Технологическом сегодня выборы.

— Так ведь начальство знает, кого выберут. Будущую городскую думу недаром называют революционным самоуправлением. Словом, охранники не дремали, вооружались... Говорят, епископ Макарий благословил их на расправу с рабочими. Демонстрацию блюстителей порядка видели сегодня?

— Видел, а что?

— А то, что эти молодчики в руках несли царские портреты, а в карманах оружие. Окружили управление и театр. Туда студенты кинулись из Технологического... боевая дружина, тоже с оружием... перестрелка началась. Сначала рассеяли черносотенцев, а потом к тем на помощь казаки подошли. Студенты и рабочие забаррикадировались в доме. Военный комендант туда прибыл, предложил сдаться, обещал, что всех живыми препроводят в тюрьму. Но они держатся твердо. Тогда погромщики ворвались в первый этаж, а все, кто был в доме, отошли на второй.

Потанин охватил голову руками и застонал.

— Ну, ну, говорите же!..

— В нижнем этаже из мебели и книг сложили костер и подожгли. Выйти из дома нельзя. Пожарным тушить запрещено. В тех, кто спасается на крышу или по водосточной трубе хочет спуститься, стреляют. А кто выбегает, оглоблями бьют... У каретника поблизости все оглобли растащили... Ваших там много, в окна видно... Борис Велин, Петров, Селихов... Медик этот черненький — Элиашберг — помощь подает раненым, сам ранен, кажется... Да куда же вы, Владимир Афанасьевич?

— Я пойду туда.

— Напрасно, голубчик, напрасно, не пропустят!

Но Обручев не слушал ни Потанина, ни Лизы,

в слезах выбежавшей в переднюю. Его ученики, рабочие гибнут там, задыхаются в дыму... Борис Велин, худой, высокий, с горящими цыганскими глазами, его студент... Обручев всегда думал, что в будущем оц станет замечательным геологом.

Горящее здание было тесно оцеплено войсками. Обручева и близко не подпустили. Он простоял вместе с плачущей, кричащей толпой за кольцом из серых шинелей до вечера. Осажденные перешли уже в верхний этаж. В каменном доме выгорали полы, двери, оконные рамы. Густо валил дым, вырывались языки огня.

Ночью боевая дружина договорилась с солдатами и через двор ушли те, кто уцелел. Охранники заметили побег и открыли огонь. Но студенты и рабочие с боем прорвались через стену осаждавших, унося раненых, уводя ослабевших.

Еще два дня бушевали в Томске погромщики. Святейший синод был доволен вдохновителем расправы — томским епископом Макарием. Он получил сан митрополита Московского.

А в бороде и шевелюре Владимира Афанасьевича появилось множество серебряных нитей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Не в первый раз он тут явил

Души прямое благородство.

Пушкин

— Папа! Там впереди город!

Взволнованный Сергей подскакал к отряду, размахивая белой войлочной шляпой.

— Посмотрим, — Обручев подогнал коня. Усов, Гайса и Абубекир поспешили за ним.

Они спустились с горной цепи Хара-Арат. Тропа вилась меж скалистых невысоких гор и холмов, подернутых пустынным лаком. День уже угасал, и пышное солнце медленно кренилось к горизонту, обливая легкие облака розовато-золотым сиянием.

— Ну вот! Ты видишь, папа, видишь?

— Да, да... Удивительно. Только это не город, Сережа. Не человеческими руками все это воздвигнуто.

Всадники выехали из гор, и перед ними открылись ярко освещенные закатными лучами развалины. Высоко поднимались стройные шпили башен, приземистыми громадами стояли огромные квадратные здания.

— Улица! Смотрите! Сюда, сюда!

В город въехали по плоскому оврагу, и вправду похожему на улицу. От большого оврага ответвлялись более узкие — переулки. Вокруг высились башни, дома, колонны. Стены высотой в три-четыре сажени наверху заканчивались карнизами. Кое-где в стенах виднелись крепко засевшие шары.