Обрученные с Югом - [186]

— Я только что получил последнее причастие, — с трудом произносит монсеньор скрипучим голосом.

— Значит, ваша душа теперь чиста.

— Хочется верить.

— Вы устали, — говорю я. — Пожалуйста, благословите меня, и я уйду. Я приду завтра утром.

Я становлюсь на колени возле его кровати, он пальцем чертит крест и произносит слова благословения почему-то по-латыни. Когда я наклоняюсь, чтобы поцеловать его в лоб, он уже спит, и я на цыпочках выхожу из палаты.

Дома Тревор наливает мне выпить, мы сидим рядом, и нам спокойно в обществе друг друга, как старым супругам. Так мы и сидим вечерами и говорим обо всем на свете: Сан-Франциско, школьные годы, возвращение моей матери в монастырь. Выпив побольше, мы заговариваем о Шебе и о Старле, но сейчас мы еще не дошли до этой стадии.

— Сегодня я проходил мимо школы, из которой тебя вытурили, — говорит Тревор.

— Епископальной ирландской?

— Вот-вот. Она выглядит уж чересчур католической. От нее даже пахнет католичеством.

— Разумеется. Раз это католическая школа. Как еще она должна выглядеть и пахнуть?

— И ты до сих пор веришь во всю эту католическую чушь?

— Да, я верю во всю эту католическую чушь.

— И думаешь, что попадешь в рай? Или куда-нибудь недалеко от рая? Думаешь так?

— Вроде того.

— Бедняга! Как тебе задурили голову. — Тревор долго молчит, потом глубоко вздыхает. — Я должен тебе кое-что сказать, Жаба. Понимаю, что должен, но никак не могу решиться.

— Так скажи.

— Не могу, — тихо говорит Тревор. — Это слишком ужасно.

— Ужасно? — переспрашиваю я. — Сильно сказано.

— Ужасно — это мягко сказано.

— Говори, — киваю я, и у меня холодеет сердце.

Он делает глоток, потом начинает рассказ о том, как несколько дней назад, почувствовав в себе достаточно сил, он начал разбирать свои вещи, в том числе большой чемодан и коробки, переданные Анной Коул. Он наткнулся на пачку порнокассет — их я когда-то нашел в родительском доме, в дальнем углу кладовки. Я подумал, что кассеты забыл один из жильцов моего отца, которому тот сдавал комнату в холостяцкие времена, и отослал их Тревору. И вот теперь, располагая избытком свободного времени, Тревор решил внимательней с ними ознакомиться.

— Мне всегда нравилось порно с геями. Когда ты прислал мне эту коллекцию, меня больше всего удивило, как давно сделаны видеозаписи, в допотопные времена. Качество — ниже всякой критики. Изображение с дефектами, блеклое, размытое. Многие записи сделаны в домашних условиях. Так что низкое качество вполне простительно — это были первые энтузиасты, работали в непростое время.

— Рад, что ты получил удовольствие, — холодно говорю я. — Зачем ты мне это рассказываешь?

— В чемодане я нашел черный ящик, — вздохнув, продолжает Тревор. — Старый ящик для инструментов, очень прочный. В Сан-Франциско я не смог его открыть, да особенно и не старался. Но теперь, когда разбирал свои земные пожитки, меня одолело любопытство, и я проявил упорство — отстрелил замок твоим пистолетом. Вообще-то я не понимаю, зачем людям оружие. Я противник всякого оружия.

— Между прочим, я купил пистолет из-за твоего чокнутого папочки, — напоминаю я ему.

— Ах да, этот старый придурок. Тогда странно, почему ты не купил пистолет и мне. Ну ладно. — Тревор снова вздыхает. — Итак, я отстрелил замок. В коробке оказался личный архив. Домашнее видео. Да-да, старое домашнее видео. Я просмотрел эти записи и сделал открытие. Чудовищное открытие.

— Что ты там увидел?

— Давай еще выпьем. Тебе не помешает, когда ты будешь смотреть эту пленку. Это ужасно. Но я заставил себя досмотреть ее до конца, чтобы не осталось сомнений. Я должен был удостовериться, что это именно тот человек. Всю неделю я думал: может, уничтожить эту пленку и ничего не говорить тебе. Я даже просил совета у Бога, в которого не верю.

— И что тебе сказал Бог?

— Он, как всегда, проглотил язык. Но я в конце концов решил, что ты должен все знать.

В три часа утра, проскользнув мимо спящих медсестер, я со старым цитадельским рюкзаком в руке захожу в безмолвную палату монсеньора Макса. В слабом свете ночника достаю старенький проектор, включаю его. Он жужжит, как пчелиный рой, затем на белой стене напротив кровати монсеньора появляется бледное, дрожащее, мерцающее изображение. Объектив видеокамеры показывает кровать, стоящую в пустой незнакомой комнате. Объектив неподвижен, как пристальный взгляд. Тревор объяснил мне, что в домашних порносъемках, чтобы зафиксировать событие, камеру часто кладут рядом с кроватью. В комнату входит священник, он ведет сопротивляющегося обнаженного мальчика. Мальчик — блондин, очень красивый, священник — мужественный, властный и тоже красивый. Мальчик пытается кричать, но священник зажимает ему рот рукой. Мальчик вырывается, но священник сильнее. Он одерживает победу и насилует мальчика, насилует грубо, жестоко. Впрочем, разве насилие бывает иным?

Священник — отец Макс Сэдлер, еще молодой и полный сил, мальчик — мой брат Стив. Стивен Дедалус Кинг. Мой брат, которого я нашел в ванне крови, после чего сорвался, после чего начались мои скитания по психбольницам в торациновом[134] тумане, в поисках того мальчика, которым я был, пока не вытащил из ванны тело брата. Я сижу в палате и вспоминаю, как однажды мне пришла в голову мысль, будто мой отец каким-то образом причастен к смерти Стива — я слышал, как Стив кричал ночью во сне: «Не надо, отец! Не надо, отец!» Как же я смел подумать, что такой страх мог внушить Стиву наш добрый, любящий отец, а не это чудовище, которое сейчас умирает на больничной койке.