Обрученные - [45]

Я наклоняюсь ближе к Каю. Мы не смотрим друг на друга, мы смотрим прямо перед собой, чтобы быть уверенными — никто ничего не заподозрит, если втянет в нашу сторону. Когда я шепчу ему эти слова, мое сердце так переполнено, что готово разорваться: ведь это в первый раз я произношу их, действительно произношу их вслух для другого человека.

Покорно в ночь навек не уходи,

Борись, борись, чтоб свет не угасал...

Кай закрывает глаза.

Открыв их, он вкладывает мне в руку бумажный комок.

— Прочти это для практики, — говорит он, — а потом уничтожь.

Я с трудом дожидаюсь конца занятий в средней школе, а потом — работы по сортировке, прежде чем суметь заглянуть в то, что дал мне Кай. Я терплю, пока не оказываюсь в безопасном месте: дома, на кухне, за ужином и одна, потому что моя работа сегодня закончилась поздно. Слышу, как отец и Брэм играют в холле в игру на порте, и достаю из кармана подарок Кая.

Салфетка. Моя первая реакция — разочарование. Зачем это? Обыкновенная салфетка, какие лежит в пищевых залах средней школы, или питомники, или где угодно. Коричневая, мягкая. Грязная, бывшая в употреблении. Хочется выбросить ее в мусоросжигатель.

Но.

Развернув ее, я вижу на ней слова. Прекрасные слова. Слова, написанные курсивом. Они звучали бы красиво на вершине зеленого холма, под свист ветра в кронах деревьев, но звучали бы красиво и здесь, в моей серо-голубой кухне, под рокот мусоросжигателя в дальнем углу. Темные, закругляющиеся буквы вьются по коричневой бумаге. На влажной поверхности они оставляют пятна.

Но здесь не только слова. Он что-то нарисовал. Какие-то линии, а под ними отрывок не то из стихотворения, не то из лирической песни; мой привыкший к сортировке ум видит в написанном тексте признаки всех этих вещей, но я не могу классифицировать их. С таким я никогда раньше не встречалась.

Я даже не знаю, чем надо пользоваться, чтобы оставлять такие следы на бумаге. Все слова, которые я выучила, я писала пальцем по воде или веточкой по грязи. Наверняка раньше были какие-то приспособления для письма, но я понятия не имею, какие именно. Даже кисточки, которыми мы рисовали в школе, были соединены с портами, и наши рисунки тотчас стирались. Каким-то образом Каю должна быть известна эта тайна, которая старше моего дедушки, его матери и более далеких предков. Как писать. Как творить.

«Две жизни», — написал он.

«Две жизни», — шепчу я про себя. Слова висят в комнате, слишком тихие, чтобы заглушить другие звуки, которые живут в нашем доме, и чтобы перекрыть стук моего сильно бьющегося сердца. А оно бьется сильнее, чем когда-либо на восхождениях, сильнее, чем на тренажере.

Мне бы надо пойти в свою комнату, где все-таки соблюдается мое право на частную жизнь: моя кровать, мое окно. Мой шкаф, где тихо висят мои рабочие платья. Но я медлю, вглядываясь в рисунок на салфетке. Вначале мне трудно разгадать, что тут изображено, но потом я понимаю: это он. Кай. Портрет нарисован дважды, на каждой стороне салфетки. Линия его челюсти, форма его глаз, стройность и сила его тела. Оба рисунка не закончены: его руки поставлены и обращены кверху, будто держат что-то, но они пусты.

На этом сходство обоих рисунков кончается. На первом рисунке Кай смотрит в небо, выглядит моложе, лицо открытое. Руки будто держат что-то невидимое. На втором он выглядит старше, резче обрисованы черты лица, он смотрит вниз, на землю. Внизу, под рисунком, он написал:

Кто подлинный из этих двух людей?

Не спрашиваю я, они молчат.

«Две жизни». Мне кажется, я понимаю, что он имеет в виду. Его жизнь до приезда сюда и его жизнь после этого. Но что представляют собой две парочки в конце: песню, стихотворение, жалобу?

— Кассия? — зовет меня отец из-за двери. Я бросаю салфетку и контейнер из-под моего ужина на поднос и несу все вместе к отверстиям печи и мусоросборника для переработки отходов.

— Да?

«Даже если он все видит, это только салфетки, — говорю я себе, глядя на коричневый квадратик на подносе. — Мы сжигаем их после каждого приема пищи, они сделаны из правильной бумаги, не той, которую дал мне дедушка. Мусоросжигатель не зарегистрирует различия. Кай заботится о моей безопасности». Я поднимаю глаза на отца.

— На порте есть для тебя сообщение, — говорит отец. Он не смотрит на то, что я несу. Он смотрит на мое лицо, чтобы понять, о чем я думаю. Может быть, реальная опасность заключена в этом? Я улыбаюсь, имитируя беспечность.

— Это от Эми? — сбрасываю контейнер в бункер для переработки. Остается только салфетка.

— Нет, — отвечает отец. — Чиновник из Департамента подбора пар.

— О! — Я запихиваю салфетку в трубу мусоросжигателя. — Сейчас подойду, — говорю я отцу. Чувствую слабый поток тепла от огня, в котором горит история Кая, и думаю о том, сколько раз еще придется мне сжигать что-то хорошее и важное: дедушкины стихи, рисунки Кая. Хватит ли у меня сил постоянно что-то уничтожать?

«Кай велел тебе уничтожить это, — говорю я себе. — Поэт, написавший стихотворение, умер, но Кай жив, и мы должны думать о его безопасности»,

Иду за отцом в холл. Брэм сердито смотрит на меня и выходит, потому что сообщение прервало его игру. Слегка шутливо толкаю его, направляясь к порту и надеясь скрыть свою нервозность.