Обручённая - [5]

Неистовые в наслаждениях, как и в битвах, наделенные живым воображением, которое возбуждается от пламенных песен бардов, валлийцы дружно рукоплескали певцу; а он славил брачный союз, задуманный его господином, приводя все доводы, какие прежде него приводил священник.

Сам Гуенуин, в порыве восторга, сорвал с себя золотые браслеты, чтобы наградить ими певца, который произвел столь нужное ему впечатление на собравшихся, и укоризненно сказал, глядя на угрюмого Кадуаллона:

— Никогда у безмолвной арфы не будет золотых струн.

— Господин, — отозвался бард, не уступавший гордостью самому Гуенуину, — поговорку Талиесина ты привел навыворот. Она гласит: «Только у льстивой арфы струны всегда золотые».

Гуенуин уже приготовился гневно возразить ему, но тут его отвлекло внезапное появление Иоруорта, гонца, которого он посылал к Раймонду Беренжеру. Гонец, вступивший в пиршественный зал, был обут в сандалии из козьей шкуры, одет в плащ из таких же шкур, а в руке держал короткий дротик. Пыль на его одежде и раскрасневшееся лицо указывали, как усердно спешил он выполнить поручение. Гуенуин нетерпеливо обратился к нему:

— Какие же вести несешь ты из замка Печальный Дозор, Иоруорт, сын Иеуана?

— Вести я принес у себя на груди, — сказал сын Иеуана. И он почтительно вручил князю свиток, перевязанный шелковым шнуром и запечатанный печатью с изображением лебедя, древнего герба Беренжеров. Гуенуин, не умевший ни читать, ни писать, поспешно передал послание Кадуаллону, обычно исполнявшему обязанности секретаря в отсутствии священника, которого как раз не было в зале. Взглянув на послание, Кадуаллон коротко сказал:

— По-латыни я не читаю. Горе норманну, который смеет писать к князю Поуиса на ином языке, нежели язык бриттов! Славное было время, когда один лишь этот благородный язык звучал от Тинтажеля до Корлеойля!

Гуенуин ответил на это гневным взглядом.

— Где же отец Эйнион? — нетерпеливо спросил он.

— Он служит мессу, — ответил один из слуг. — Ведь нынче день святого…

— Пусть хоть самого святого Давида! — закричал Гуенуин. — И пусть хоть с дарохранительницей в руках, но явится сюда немедля!

Один из оруженосцев кинулся выполнять приказание. Гуенуин тем временем разглядывал письмо, которое возвещало его судьбу, но нуждалось в чтеце и переводчике, с такой тревогой и нетерпением, что Карадок, упоенный своим успехом, решил развлечь господина и заполнить минуты ожидания. Слегка коснувшись струн, словно не осмеливаясь прерывать размышления патрона, он запел, на легкий и живой мотив, песню, прямо касавшуюся всего происходившего.

— О свиток! — обратился он к посланию, лежавшему на столе перед Гуенуином. — Пусть ты говоришь на языке чужеземцев. Что из того? Голос кукушки звучит печально, но вещает нам о зеленых почках и расцветающих цветах. Если ты говоришь на языке священников, разве это не тот язык, что соединяет у алтаря руки и сердца? И если ты медлишь раскрыть свои сокровища, то разве любая радость не усиливается от ожидания ее? Много ли удовольствия от охоты, когда олень падает к нашим ногам едва выскочив из укрытия? И велика ли цена девичьей любви, когда она достается нам без стыдливого промедления?

Тут песнь барда была прервана появлением капеллана; спеша на зов своего нетерпеливого господина, он даже не успел снять облачение, в котором отправлял церковную службу; и многие из старейшин сочли это за дурной знак, ибо не подобает в таком облачении появляться там, где пируют и где звучит музыка, отнюдь не церковная.

Священник пробежал глазами послание норманнского барона и, пораженный его содержанием, молча возвел взор к небу.

— Читай же! — грозно приказал Гуенуин.

— Осмелюсь сказать, — пробормотал осторожный священник, — что лучше бы не читать этого при всех.

— Читай вслух! — потребовал князь, еще более повысив голос. — Здесь нет никого, кто не дорожит честью своего господина, и никого, кто не заслуживает его доверия. Читай вслух, говорят тебе! Клянусь святым Давидом, если норманн Раймонд осмелился…

Он не договорил и, откинувшись в кресле, приготовился слушать; однако его приближенным нетрудно было мысленно досказать то, что осторожность велела ему оставить недосказанным.

Тихим и неуверенным голосом капеллан прочел следующее послание.

Раймонд Беренжер, норманнский рыцарь, сенешаль замка Печальный Дозор, Гуенуину, князю Поуиса (да будет между ними мир!) с пожеланиями здравствовать.

Послание твое с просьбой о руке нашей дочери Эвелины было нам благополучно доставлено твоим слугою Иоруортом, сыном Иеуана, и мы сердечно благодарим за добрые пожелания нам и нашему дому. Однако, приняв в соображение кровные меж нами различия и многие обиды, в подобных случаях происходящие, сочли мы за лучшее выдать нашу дочь за человека из нашего народа; и не в обиду тебе, но единственно ради блага твоего, нашего и наших подданных, чтобы им не страдать из-за наших раздоров, а таковые неизбежны, если свяжем мы себя узами более тесными, чем нам подобает. Овцы и козы мирно пасутся на тех же самых пастбищах, но кровь свою не смешивают. К тому же к дочери нашей Эвелине уже посватался благородный и могущественный Хьюго де Лэси, Лорд Хранитель Марки, коннетабль Честерский, и получил наше согласие. Поэтому просьбу твою мы удовлетворить не можем. Во всем же прочем мы во всякое время готовы твоим желаниям благоприятствовать. О чем призываем в свидетели Господа, Пресвятую Деву и Святую Марию Магдалину Куотфордскую, коим и тебя поручаем.