Обрученная с розой - [167]

Тем временем в Париже шли приготовления к свадьбе. Улицы украсились пестрыми гербами родовитейшей знати, наводнившей столицу. Людовик послал приглашение даже своему заклятому врагу Карлу Смелому, но бургундец направил вместо себя небольшое посольство, не рискнув после событий в Перроне, где он держал короля Франции под арестом, сунуться прямо в лапы хитроумному Людовику Валуа. Отсутствовал также и брат короля Карл Гиеньский. Властитель Бургундии переманил-таки его на свою сторону, клятвенно заверив, что в ближайшие недели тот предстанет перед алтарем вместе с его наследницей, Марией Бургундской.

Накануне по улицам Парижа проехали герольды, возвещая во всеуслышание под звуки фанфар, что завтра в соборе Нотр-Дам состоится венчание принцессы Боны и герцога Бурбонского, а затем – торжественная месса, мистерии и празднества, и так несколько дней кряду без остановки: пиры, маскарады, карусели для черни. Завершится же все грандиозным турниром.

Моросил мелкий дождь, размывая раскрашенные полотнища, но улицы были полны народу, понаехавшего ради праздника из ближних провинций и графств. Было здесь без счета мелкопоместных дворян, явившихся со своими чадами и домочадцами, немало духовенства, начиная от тучных аббатов в подбитых куницей сутанах и кончая шлепавшими по грязи босиком нищенствующими монахами – торговцами индульгенциями. Во все парижские ворота текли сотни лоточников, бродячих артистов, поводырей медведей, нищих, продажных девок и просто оборванных бродяг. У каждой заставы скапливались толпы, и поэтому, когда Филип Майсгрейв оказался у ворот Сен-Жак, ему пришлось терпеливо дожидаться своей очереди, прежде чем попасть в город.

Дождь улегся, но прямо посреди улицы текли мутные ручейки жидкой грязи. Воздух был тяжел и влажен, порывы ветра раскачивали вывески над лавками. Под ногами людей и копытами животных хлюпала жижа.

Филип миновал возвышавшееся на холме аббатство Святой Женевьевы и по улице Сен-Жак спустился к набережной Сены. Вокруг теснились каменные строения с островерхими крышами, украшенными резными коньками. Верхние этажи нависали над нижними, водостоки завершались мордами ухмыляющихся химер.

Вокруг кипела причудливая жизнь: расхваливали свой товар лавочники, фигляры на перекрестках давали представления, предлагали свои услуги бродячие писцы с чернильницами за поясом, тузили друг друга неугомонные студенты, для которых квартал Университета был родным домом. Трое таких школяров, обнявшись, шли по мостовой, перегораживая улицу, и распевали во всю глотку:

От монарха самого

До бездомной голи —

Люди мы, и оттого

Все достойны воли!..

Филип, усмехнувшись, подумал, что вот уже второй раз он попадает ad limine[84] на пир. Правда, здесь не было той легкой и ликующей атмосферы, как в праздничном Бордо. И виной тому не только серый сумрак, грязь на улицах и снующие повсюду в великом множестве нищие и калеки, но и то, что творилось в душе рыцаря.

Он ехал, угрюмо озираясь по сторонам, пока перед ним не предстала громада Сорбонны – полушколы-полумонастыря, прогремевшего на всю Европу своим богословским факультетом. Над крышами взмывали ввысь шпили, откуда лениво стекал звон колоколов.

Порой Филип останавливался у постоялых дворов и гостиниц, справляясь, нельзя ли переночевать, но оказалось, что найти комнату здесь не так-то просто. Он миновал квартал Университета, Малый мост и выехал на остров Ситэ – древнейшую часть Парижа, помнящую еще правление Меровингов[85] и даже римское владычество. Здесь ему наконец-то повезло – хозяин постоялого двора сказал, что за дополнительную плату сможет устроить его в тесной каморке под самой крышей. Поначалу он был не слишком-то любезен, но, разглядев дорогое оружие всадника и придя в восторг от красавца Кумира, сообразил, что перед ним человек не простой, и сразу стал учтивее. Велев слуге отвести Кумиру хорошее стойло и задать полную меру сена с отрубями, он провел рыцаря в тесноватый зал, где мальчик-слуга крутил над очагом вертел с аппетитно подрумянившимися куропатками, где пахло вином и дымом буковых дров.

Филип занял стол в дальнем углу и не спеша принялся за жаркое. Покончив с ним, он долго сидел перед оловянной кружкой с вином, облокотившись о стол и глядя в огонь застывшим взглядом.

«Завтра первым делом я отправлюсь к графу Уорвику, и да поможет мне Святой Георгий, ибо сейчас, когда вся знать занята празднествами, увидеться с ним будет не так-то просто. По-видимому, Анна где-нибудь рядом с ним».

При мысли об Анне заныло сердце. Он знал, что она умеет настоять на своем, и поэтому, когда несколько дней назад прослышал, что к английскому графу Уорвику прибыла в Париж его дочь, только кивнул. Шесть дней, что он провалялся, трясясь от озноба и обливаясь потом, в жалкой придорожной харчевне близ Орлеана, изрядно задержали его в пути.

Мысль о внезапной болезни не давала ему покоя. Пока он без устали скакал из Гиени в Париж, в нем теплилась надежда, что он сможет перехватить Анну в пути. Но этот недуг… Господь всемогущий, ты знаешь, что творишь! Ни разу с детских лет он не хворал, и теперь, когда капля за каплей таяли его силы, он чувствовал себя беспомощным. Если бы не заботы доброй женщины, содержательницы харчевни, его дни пресеклись бы в этой безвестной глуши.