Обрезание - [29]

«До утра должно хватить, — сказал врач. — А утром отведите ее к невропатологу. Я не специалист по нервным болезням, но чувствую, тут дело опять пахнет курсом гипнотерапии». От денег, которые совала ему бабушка, он отказался. «Тут не деньги нужны, — сердито буркнул он, — а здоровье. Вот что обеспечьте ей, если можете!»

Было пять часов пополудни. В шесть, самое позднее, Роби Зингер должен был сесть на тридцать третий трамвай, чтобы к семи оказаться на улице Зичи. Теперь, когда дома наконец воцарился долгожданный покой, бабушка села за швейную машину, полученную напрокат от общины: надо было срочно перелицевать совсем обветшавший воротник на синей рубашке Роби, а также поставить заплатку на его же штаны из чертовой кожи, прохудившиеся на заду. В искусстве починки бабушка была настоящим виртуозом. Она спасала такие рубашки, штаны, свитера, которые другой давно бы выкинул на помойку. «Нет плохой одежды, есть плохие хозяйки», — в такой косвенной форме признавала она свои выдающиеся способности в этой сфере. Непревзойденной мастерицей была она и в штопке носков.

Бабушка сидела спиной к внуку; шумел ножной привод швейной машины. Роби Зингер за обеденным столом листал книгу Гейне. Вдруг Роби почудилось, что к ритмичному постукиванию и шуршанию привода добавился еще какой-то, чуждый звук: тонкий, булькающий, прерывистый. И когда швейная машина затихла — возможно, бабушка поправляла иголку, — странный тот звук стал четче и определеннее. Никаких сомнений: это плакала бабушка.

Этого только Роби не хватало! Да что такое с ними со всеми сегодня? День скорби и слез?.. Задержав дыхание, Роби Зингер вслушивался в доносившийся со стороны швейной машины звук: теперь бабушка уже не скулила, а почти рыдала. К материным рыданиям Роби Зингер давно привык, но бабушка никогда не плакала — во всяком случае, с тех пор, как он ее знает. Может, она плакала раньше, во время войны, первой или второй; но и тогда если плакала, то — молча, с достоинством. Ведь для взрослого плакать — последнее дело; это значит: расписаться в своей слабости, беспомощности. Сам он, Роби Зингер, уж и не помнит, когда плакал в последний раз: наверное, когда был совсем маленьким, может, даже грудным младенцем… Он поднял голову и недовольно сказал: «Ты чего, бабушка?» Та, склонившись над швейной машиной, лишь голову повернула к нему, чтобы внук видел ее лицо в слезах, и тихим, чистым голосом ответила: «Не могу больше. Не могу я с твоей матерью жить».

4

«Хоть бы ты завела себе кого-нибудь, что ли», — грустно вздыхая, говорила иной раз дочери бабушка. «Да и ребенку бы отец не помешал», — добавляла она, почти тем же тоном, с каким вспоминала о зимнем пальто для внука. Правда, решение вопроса о приобретении зимнего пальто зависело исключительно оттого, получит ли бабушка наконец долгожданную премию в кооперативе по пошиву плащей и дождевиков; что же касается приобретения нового мужа, а вместе с тем и нового отца, это было задачей куда более сложной. Вот над чем размышлял Роби Зингер, пока ехал на тридцать третьем трамвае до Обуды. Медленно кружась, падали на улицы Андялфёльда крупные, ажурные хлопья снега; усталый кондуктор дремал на своем сиденье; в вагоне было всего несколько пассажиров. Собственно говоря, это тоже еще вопрос, действительно ли бабушка хочет, чтобы в их семье появился новый человек, который стал бы ее дочери мужем, Роби Зингеру отчимом, а ей, бабушке, зятем. Роби казалось, к такому варианту бабушка относилась очень даже неоднозначно. С одной стороны, она упорно советовала дочери поискать себе достойного человека, хотя бы среди тех, кто помещает брачные объявления в еврейской газете. А с другой стороны, перед родней и знакомыми хвалила дочь как раз за то, что та и во вдовстве сохраняет верность покойному мужу; правда, добавляла она, такого золотого человека, каким был покойный Банди, все равно днем с огнем не найти.

Загробная верность, размышлял Роби Зингер, это у нас, видно, черта наследственная. Ну, или если не верность, то, во всяком случае, предрасположенность к такой верности: ведь унаследовать, считает бабушка, можно только предрасположенность. Бабушка, та тоже так и не вышла замуж после того, как ее муж, еще во время Первой мировой, пропал где-то в Сибири. Правда, долго еще, лет десять-двадцать, она все надеялась, что дедушка вернется: ведь если человек пропал без вести, это же не значит еще, что он умер, и были же случаи, которые просто граничили с чудом. Так что нельзя было совсем исключить, что дедушка в один прекрасный день вернется из холодного мрака Сибири и позвонит в дверь, став не только причиной радости и удивления, но и источником многих новых забот, начиная с заботы о том, где ему спать. Хотя в общем-то ясно, что спал бы он на большой тахте, рядом с бабушкой; в этом случае, однако, пришлось бы срочно думать, куда положить Роби. Правда, думать об этом все равно пора, потому что, говорит бабушка, ненормально, когда мальчик-подросток спит в одной постели со взрослой женщиной, пусть даже она его бабушка.

Кроме той, все более призрачной возможности, что дедушка после плена, продолжающегося уже тридцать лет, вдруг возьмет и позвонит в дверь, бабушку, по ее собственному признанию, еще кое-что удерживало от повторного замужества, хотя, как она говорила, охотников нашлось бы — не сосчитать. Но она думала о дочери; думала, думала — и решила: пусть лучше дочь вырастет совсем без отца, чем рисковать напороться на плохого отчима. Теперь бабушка, конечно, жалеет: не стоило бы ей принимать такое решение, стоило бы все-таки попытаться. Ведь если человек окажется хорошим мужем, то почему бы ему не оказаться и хорошим отцом. Зато насколько легче было бы растить вдвоем одного ребенка… Впрочем, теперь об этом говорить уже поздно.