Обрезание - [30]

Ну, точно та же история, что с корсетом, думал Роби Зингер. В свое время, вскоре после рождения матери, знаменитый профессор Барон настоятельно рекомендовал надевать на девочку корсет, который поможет избавиться от вывиха тазобедренного сустава. Корсет-то бабушка купила; да только торопилась снять его, когда дочь надсадно ревела, протестуя против неудобной и обременительной штуки; дочь же принималась орать каждый раз, как ее пробовали запихнуть в корсет. Вот теперь и хромает, бедненькая, жалостливо причитала бабушка, и замуж снова выйти из-за этого не смогла. «Зато уж ты, Робика, — глядя на внука, с просветленным лицом говорила бабушка, — как вырастешь, найдешь себе красивую и добрую девушку, такую, чтобы хорошей парой была искусствоведу с дипломом. И будет у тебя много детей, и большая квартира с центральным отоплением, с ванной, и ты узнаешь, что такое настоящее счастье. Жаль только, я до этого не доживу».

Да, с корсетом — это была ошибка, надо было ей быть потверже, признает бабушка. А вообще-то материно детство, можно считать, было идиллией, да и молодость тоже. «Да и что удивляться, — добавляет бабушка, — я на нее готовила, стирала, гладила. Всегда она была хорошо одета, ухожена, накормлена, и подруг могла домой приводить, я ей не запрещала. Сколько кругом детей, о которых родители совсем не заботятся, и несчастные растут, можно сказать, на улице. У моей Эржике же было все, что душа пожелает!»

Что да, то да, думал Роби Зингер, бабушка и сейчас заботится о матери, как дай Бог каждому. Вечерами готовит ей одежду на завтра, кладет аккуратно на кресло, чтобы утром, когда мать собирается на работу, не надо было ничего искать, суетиться. По хозяйству матери и пальцем не приходится шевелить. И продолжается это уже больше сорока лет. Так что бабушка в самом деле не преувеличивает, когда говорит: «Я ей всю свою жизнь отдала!»

Мать часто раздумывала, как бы ей отблагодарить бабушку за эту любовь и заботу. Как-то бабушка была на Балатоне, в доме отдыха, и известно было, что вернется она в воскресенье к вечеру. Мать решила к ее приезду приготовить горячий ужин. В субботу, ранним утром, она отправилась на площадь Лехель, на рынок, купила курицу, кило картошки, потом зашла в кондитерскую при гостинице «Мир» и выбрала там три кремовых пирожных. В воскресенье она даже на богослужение не пошла: целый день простояла у плиты. Если бы для свершения чуда было достаточно благих намерений, ее ужин стал бы шедевром кулинарного искусства. Шедевром он, увы, не стал. В супе не было не только зелени, но и соли, а обжаренная в панировке курица не компенсировала этих недостатков супа. Панировка местами обуглилась, местами же мясо осталось совсем сырым. Картошка, которую готовил Роби, сама по себе была бы вполне съедобной, если бы он случайно не сыпанул в нее слишком много соли. Так что бабушка скорее пробовала, чем ела приготовленный в ее честь ужин. От пирожного, правда, уклониться она не могла. О чем горько пожалела. Аппетитные на вид пирожные, видимо, слишком долго ждали в кладовке и, как тактично выразилась бабушка, слегка перестояли.

Спустя полчаса бабушка, мучаясь желудком, корчилась на тахте. Испуг был большой. К счастью, фенолфталеин подействовал быстро, так что у бабушки, после того как она немного побегала в уборную, на душе стало легче. Она даже пошутила, глядя на вытянувшиеся лица дочери и внука: «Ну что, не удалось вам меня отравить?» Мать была безутешна. Ни на что-то она не годна: ни по лестницам ходить, ни на машинке печатать, ни на пианино играть, ни даже ужин приготовить. «Я такая несчастная, — рыдала она, — такая несчастная!» Бабушка поцеловала ее, прижала к себе и сказала в утешение: «Главное, что ты у меня осталась».

«А уж как она на пианино играла, бедненькая! — продолжала рассказ бабушка. — Инструмент я для нее напрокат взяла, и она на нем целые оперы Верди исполняла, то-то родня дивилась! Нет, детство у нее счастливое было, да и не удивительно, ведь музыка весь день бедненькой заполняла… В общем, не на что ей было жаловаться».

Роби Зингер завидовал матери: вон сколько в ее жизни было музыки. Музыка — это здорово, думал он, сидя в тридцать третьем трамвае, где-то между площадью Маркса и мостом Сталина; конечно, не та музыка, которую случайно слышишь по радио, а настоящая, которая звучит на концертах и особенно в опере. Роби Зингер гордился, что у него есть музыкальное образование; по крайней мере, содержание опер Верди он знает, их рассказывала им учительница Освальд на пустых уроках, и Роби Зингер очень жалел, что не слышал пока ни единого звука этих прекрасных музыкальных произведений. Но он и без музыки чувствовал их красоту, от которой дух захватывало, видел, словно воочию, окровавленный труп Джильды в мешке, Азучену на костре, переживал вместе с Аидой и Радамесом, восхищаясь их готовностью умереть замурованными в каменном мешке. Он твердо решил про себя, что, когда вырастет, обязательно сходит в оперу или, по крайней мере, в театр Эркеля; хотя учительница Освальд в последний идти не советовала, говоря, что акустика там неважная.