Обретения - [41]

— Расслабься, Олег Сергеевич. Это не более чем образное выражение. Кстати, раз уж напомнил, как там поживает «кузен Николя»[25]?

— Нормально, живет — не кашляет. Вовсю носится с организацией осенних гастролей Стравинского. Вот тоже еще один подарочек, на нашу голову. Одна шайка-лейка. Банка с пауками.[26]

— А ты, вообще, что-нибудь из его сочинений слышал? Скажем, «Петрушку»?

— Не слышал и не собираюсь. Мне нормальная симфоническая музыка нравится.

— А нормальная — это?..

— Чайковский, например. «Лебединое озеро».

— Ну да, ну да. «Лебединое озеро», равно как «Красный мак» Глиэра, — это наше все. К слову, помнишь конфуз, что приключился в 1957-м, когда Никита Сергеич в Большой театр Мао Цзэдуна затащил? На «Лебединое»?

— Это когда китаец демонстративно, уже после первого акта, уехал?

— Мало того что уехал, так еще и выдал перед этим гениальную фразу.

— Какую?

— «Почему они все время танцуют на цыпочках? Меня это раздражает. Что, они не могут танцевать как все нормальные люди?»

Марков расхохотался.

— Прямо так и сказал? Смешно, надо будет запомнить.

— Ладно, шутки в сторону. Там по поводу завтрашней расширенной коллегии у Семичастного со временем что-то определилось?

— А вы разве не в курсе? Коллегию перенесли.

— Как перенесли? Почему?

— Не могу знать. Перенесли на 20-е, на послезавтра. Начало в 15:00. Явка строго обязательна.

Кудрявцев скривился так, словно от лимона щедро откусил.

— Мало того что перенесли, так еще и раньше девяти-десяти вся эта бодяга явно не закончится. Тогда вот что, Олег Сергеевич, пометь у себя: в ночь на 21-е мне нужен билет до Ленинграда, на «Красную стрелу».

— Сделаем. А обратный?

— Не надо. Назад, возможно, полечу самолетом. И еще одно: свяжись с ленинградским Управлением и уточни, продолжает ли службу в их аппарате Яровой Павел Федорович?

— А звание, должность?

— Не готов сказать, — Кудрявцев достал из стола архивное Юркино дело, пошелестел страницами. — По состоянию на август 1944 года состоял в звании капитана госбезопасности.

— Если в 44-м до капитана дослужился, наверняка давно в отставку вышел.

— Скорее всего, так и есть. На этот случай установи домашний адрес и телефон.

— Есть, записал. Что-нибудь еще?

— Нет, пока все. Свободен.

Марков ушел, а Владимир Николаевич разложил перед собой машинописные листы набоковского интервью.

Кудрявцев был неплохим шахматистом, по мере сил и времени интересовался печатаемыми в газетах и журналах шахматными задачками, а потому скользнувший по тексту взгляд его невольно задержался на милом сердцу слове.

«— Вы говорите об играх с обманом, словно бы о шахматах и фокусах. А вы сами их любите?

— Я люблю шахматы, но обман в шахматах, также как и в искусстве, это лишь часть игры; это часть комбинации, часть восхитительных возможностей, иллюзий, мысленных перспектив, а возможно, перспектив и ложных. Мне кажется, что хорошая комбинация всегда должна содержать некий элемент обмана…»

Кудрявцев машинально вытянул из стаканчика красный карандаш и жирно подчеркнул последнюю фразу. Не для будущего обязательного в подобных случаях контент-анализа текста. Для себя лично.

* * *

Провинциальную музейную коллекцию, включая разрекламированные теткой самовары и шитье, Барон осмотрел менее чем за десять минут. Но под занавес надолго застрял возле экспозиции «Наши художники родному городу».

Его внимание привлекли четыре акварели, изображающие Галичское озеро. Хотя и написанные одной рукой, они разительно отличалась друг от друга настроением художника: от восторженной радости до неподдельной печали. Не миновав, соответственно, промежуточные стадии: вариант с нахлынувшей на автора меланхолией и этюд, где угадывались — не то тревога, не то настороженность. И хотя в живописи Барон предпочитал четкость, представленный в этих четырех акварелях бриз авторских эмоций его и поразил, и покорил.

— Вам нравится?

Захваченный врасплох, он вздрогнул и обернулся.

— Что? Извините?

— Вы столько времени стоите именно у этих рисунков. Они вам так нравятся?

— Пожалуй, это самое впечатляющее, что я увидел в вашем музее. Не в обиду самоварам и шитью подневольных крестьян.

Барон лишь теперь как следует разглядел неслышно подошедшую женщину.

Около тридцати. Если и за, то совсем чуть-чуть. Не сказать что красавица, но внешности вполне себе располагающей. Невысокая, можно даже сказать миниатюрная. Одета неброско, вариант ближе к бедному, но при этом — все по делу, к лицу и с достоинством. В общем, как некогда забавно выражалась бабушка Ядвига Станиславовна, «необычайно уместно одета».

Но самое главное — глаза. Большие кошачьи зеленые глаза, от которых расходились трогательные морщинки-лучики. Выдавая в их обладателе человека, многое пережившего, но не растерявшего способности радоваться жизни во всех ее проявлениях. Хорошие глаза, редкие. Среди знакомых Барона женского пола ТАКИХ еще ни разу не сыскивалось.

— Это рисунки моей ученицы! — улыбнувшись, не без гордости объявила женщина.

— Вот как? При таком талантливом подмастерье даже трудно представить, насколько хорош сам мастер.

— Увы! Подмастерье на порядок превзошел учителя. А ведь, когда она делала эти рисунки, ей было всего лишь пятнадцать.