Обретение надежды - [8]

Он знал, что всякое обладание беременно потерей, а ему слишком много довелось терять.

Рита была для Горбачева всем: женой, любовницей, ребенком, которым он к своим сорока семи еще не обзавелся. Он любил ее, как не любил ни первую свою жену, ни других женщин, которые ему встречались, — все они, как репродукции в Ритиных альбомах, тешили глаз, но не задевали душу. Рита — задела, и ему было бы легче сто раз умереть, чем заставить ее страдать. Ей и без того достаточно хлопот принесла его нечаянная болезнь. Конечно, она держится молодцом, но только слепой не увидел бы, чего ей все это стоит, а Горбачев на зрение не жаловался. Нет, пока он жив, Рита должна жить, как раньше: легко и беспечально. Пусть уж потом, когда от него ничто не будет зависеть, потом… только не теперь. Она должна, обязана верить в то, что им обоим твердили и Вересов, и Сухоруков, и Минаева: операция прошла успешно, нет никаких оснований для тревоги. Она должна верить этой болтовне, этой лжи во спасение — кого? чего? Кто его знает, меня-то эта ложь не спасет, да и не во мне дело, в ней. Она должна верить, что я здоров. Как бык, как бульдозер, как чемпион мира по штанге или боксу! Должна!

Но Григорий Константинович чувствовал: Рита не верит. Не верит, иначе не давилась бы по ночам слезами, когда он притворяется, что спит. Не смотрела бы на него таким затравленным взглядом, словно это она была виновата, что в него своими клешнями вцепился рак. Не сторонилась бы, не вздрагивала от каждого его прикосновения. Ничего ведь еще не заметно, ну, почти совсем ничего! Не верит…

Он старался быть таким, как всегда: шутил и дурачился, лихо гонял на машине и таскал Риту на «Веселых ребят», оглушительно хохотал над анекдотами, которые сам рассказывал, и старался угадать каждое ее желание. Впервые в жизни у него оказалась пропасть свободного времени, и Григорий Константинович не знал, как это время убить. Нацепив Ритин передник и краем глаза заглядывая в поварскую книгу, он часами топтался у плиты, чтобы накормить ее чем-нибудь вкусненьким, а потом сидел у стола и смотрел, как она ест. После облучения на бетатроне у него пропал аппетит, но и об этом Рита не могла догадаться: к ее приходу Григорий Константинович составлял в раковину груду грязных тарелок, а затем подшучивал над собой: уж так есть захотелось, дождаться не мог. Он был уверен, что ничем не выдал себя, разве что невольным стоном во сне, но ему плохо спалось с того самого дня, когда узнал, что врачи его обманывают, — ночи напролет он лежал на спине с закрытыми глазами, прислушиваясь к Ритиному дыханию. Ритина тревога, Ритино смятение волновали Горбачева куда больше, чем безжалостный приговор онкологов.

Вот почему он так обрадовался, увидев возле рухнувшей липы профессора Вересова. Он знал: вспомнит Николай Александрович его диагноз — не придуманный для домашнего употребления, а тот, настоящий, написанный угловатым почерком Нины Минаевой на обложке истории его болезни, или не вспомнит, на одно можно рассчитывать твердо — Риту он успокоит. Три короба наплетет, а успокоит. Коротенький, ни к чему не обязывающий разговор, и Ритину печаль как рукой снимет, и ему станет куда легче придуриваться и изображать из себя прежнего Горбачева, который давным-давно умер в тесном кабинетике Таисы Сергеевны; все-таки это трудно — рассказывать забавные анекдоты, когда хочется повалиться на тахту и закричать от смертельной тоски, не опасаясь, что тебя услышат. Имеет же он право на коротенький, ни к чему не обязывающий разговор с человеком, который не смог, не сумел отбить его у подлой болезни, хотя обязан был отбить, — и отправил домой умирать, несмотря на все свои ученые звания и степени, несмотря на весь свой огромный институт. И пусть он не виноват, что все так получилось, не убудет ведь, если солжет еще раз, как лгал раньше, не убудет…

Григорий Константинович знал, что сделает, когда притворяться уже не станет сил. Нет, не самоубийство, хотя именно о пистолете он подумал в самое первое мгновение там, в комнатке Таисы Сергеевны. Подумал и понял, что ничего из этого не получится, не тот характер. Самоубийство — капитуляция, а он привык драться до последнего патрона, и даже когда патронов не оставалось: слишком уж любил жизнь. Он привык драться до самого конца, и хотя сейчас, похоже, ничто не светило ему, знал, что будет драться. Он иное решил: почувствовав, что болезнь берет свое, уехать к матери. Оставить Рите записку, что послали в Сибирь принимать новую технику, что несколько месяцев писать не сможет, а самому махнуть в маленькую глухую деревушку Горелый Луг, над Припятью, где над обрывистым берегом стоит хата, срубленная еще дедом из толстенных рыжих сосен, — просторная приземистая хата окнами на реку, на заливные луга, на синюю полоску леса у горизонта. Давно он там не был, лет пять, если не больше, все Риту мечтал свозить, да так и не выбрался, времени не хватило. На Сочи хватало, и на Гагру хватало, даже на болгарские Золотые пески, а вот на Горелый Луг не хватило. Теперь найдется время. А Рита что ж… Рита съездит туда сама. Потом, когда все будет кончено.