Обретение надежды - [7]

Горбачев не боялся этих мыслей, едких, как полынь-трава, и боли не боялся. Поди знай, будет, нет ли, чего ж загодя паниковать. Все-все, что ему предстояло, был готов он вытерпеть, — ни выдержки, ни терпеливости не занимать. Лишь одного боялся Григорий Константинович — так боялся, что, стоило подумать об этом, руки становились липкими от пота, а губы обметывало горячечной сушью, — что Рита раньше времени узнает правду о его болезни.

С тех пор, как Горбачев при помощи своего соседа по палате, сантехника Зайца и растяпы Таисы Сергеевны, старшей сестры отдела радиохирургии, узнал, что болен неизлечимо, у него была одна цель, одна-единственная: чтобы Рита ни о чем не догадалась. До самого конца. До последней минуты, пока он сможет оставаться самим собой. Таким, каким был все четыре года, что они прожили вместе: сильным, добродушным, веселым. Четыре года он делил с нею радость, одну лишь радость, переполнявшую его, как вода реку в половодье. Беду он не хотел делить ни с кем. Особенно с нею.

Рита была для Горбачева не просто женой — женщиной, с которой ешь, спишь, ходишь в гости и в театр, ссоришься из-за непришитой пуговицы или другого пустяка, а нежданным, негаданным чудом, связавшим свою жизнь с его жизнью по случайной, необъяснимой прихоти. За четыре года он так и не смог привыкнуть к тому, что Рита — его жена! Все время Григория Константиновича не покидало острое ощущение, что однажды она исчезнет. Она исчезнет, как и появилась, случайно, неожиданно, словно вынырнувший из тумана самолет, который через мгновение снова уйдет в туман, не оставив от себя даже следа — был? не был? — и уже ничто на свете не сможет ее вернуть. Всякий раз он возвращался с аэродрома домой, как на первое свидание, — с тревогой и надеждой, и, хотя всякий раз оказывалось, что тревога придумана, избавиться от нее он не мог.

Если бы у него спросили, счастлив ли он, Горбачев, ни секунды не колеблясь, ответил бы: счастлив! Однако где-то в подсознании он чувствовал, что счастье его сродни новой, еще не прошедшей испытаний и не запущенной в серию машине: вроде бы чудо-самолет, а поди знай, какую штуку он с тобой выкинет в самый неподходящий момент. Но зыбкость эту, неуверенность свою он никогда не променял бы на серийное счастье, прочное и устойчивое, как набитый тряпьем комод.

Во всем, что не касалось авиации, Григорий Константинович считал Риту выше и лучше себя. Он был прост и непритязателен, любил плотно поесть, забить свободным вечерком с друзьями «козла» или перекинуться в картишки, подремать у телевизора с газетой либо с растрепанной «шпионской» книжкой, опере предпочитал футбол и хоккей, безбожно путал импрессионистов с экзистенциалистами и хранил нерушимую верность «Землянке», «Любимому городу», «Синенькому платочку» и другим песням своей фронтовой молодости. Так сложилась жизнь, что не было у него времени бродить по залам музеев, рыться в библиотечных каталогах и журналах, выстаивать длинные очереди, чтобы достать билетик на концерт заезжей знаменитости. После войны Горбачев дважды поступал в Военно-воздушную академию и дважды с треском проваливался по причине катастрофической нехватки школьной премудрости, а в третий и рисковать не стал: очень уж болезненно переживал неудачи. Но, хотя не было у него академического «поплавка», начальство Григория Константиновича уважало, а подчиненные любили, потому что работу свою он знал отлично и отдавал ей всего себя без остатка. А на большее — не хватало: слишком уж напряженной и хлопотной она была, его работа.

Рита ненавидела домино, телевизор и «шпионские» книги. Ненавидела дружеские вечеринки с их долгими и обильными застольями, бесконечными «А помнишь…» и обязательной «Землянкой». Она любила Пастернака и Модильяни, Шостаковича, Хемингуэя и еще тьму всякого народа, о котором Горбачев имел довольно смутное представление. Она любила их и знала, словно все они жили в соседних подъездах и по утрам вместе с Ритой ездили на работу, рассказывая ей в троллейбусной толчее о только что законченных поэмах, полотнах, симфониях и романах.

Рита жила в мире возвышенном и прекрасном, а Горбачев чувствовал себя в нем подкидышем. Вначале он честно пытался прижиться в этом мире: прятал в кулак зевоту на концертах симфонической музыки; потея от тоски и недоумения, листал альбомы с репродукциями картин Пикассо, Ван-Гога, Сислея; до колотья в висках вчитывался в смутные стихи Хлебникова, потом позорно капитулировал. Все это, конечно, было гениально, но не вызывало в нем ответного чувства, а лукавить Григорий Константинович не умел и не хотел. Когда у них собирались Ритины друзья: Дмитрий Агеев с женой, Заикин, Минаева, — и начинался азартный треп на интеллектуальные темы, Горбачев молча сидел где-нибудь в уголке и внимательно слушал спорщиков или уходил на кухню делать бутерброды и откупоривать бутылки.

И все-таки то, что Григорий Константинович считал Риту образованней и тоньше себя, было далеко не главной причиной, рождавшей в нем постоянный страх перед возможностью ее потерять. Рита была преподавательницей русского языка и литературы, пять лет в университете ее учили понимать искусство, а он был летчиком, и его учили совсем другим вещам. Все было условно: он ведь не любил жену меньше оттого, что она ничего не смыслила в авиации или в тактике современного воздушного боя; жизнь — это не только споры о Вознесенском и Ионеску, а Горбачев, в душе досадуя на свое невежество, знал себе цену. Просто он был на восемнадцать лет старше жены, и хотя до недавних пор еще чувствовал себя более молодым и энергичным, чем иной лейтенант, не успевший обмять после училища первую пару погон, думая о Рите, Григорий Константинович постоянно ощущал груз этих лет.