Обретение крыльев - [94]

Сейчас в подвальной комнате матушка даже не оторвала головы от подушки. Она не привыкла к маленькой госпоже.

– Что ей от меня надо?

– Сегодня у нас большой прием с чаем, и она хочет, чтобы ты пришила к салфеткам ленточки. Как будто, кроме тебя, некому! Меня она послала накрывать столы.

– Где Скай?

– Моет парадное крыльцо.

Матушка выглядела изможденной. У нее усилились боли в желудке, она всю неделю почти не притрагивалась к еде. Она медленно приподнялась, такая исхудавшая, словно стебель, растущий из кровати.

– Мама, ложись. Я сама пришью эти ленты.

– Ты хорошая девочка, Подарочек, и всегда была хорошей.

Лоскутное одеяло с семейными преданиями лежало в ногах постели, поближе к ней. Она расстелила его поверх ног. Стоял жаркий июльский день, и у меня мелькнула мысль: не потому ли мама мерзнет, что конец ее близок? Но она стала вертеть одеяло, пока не нашла первый квадрат.

– Вот моя бабушка, и падают звезды, в день, когда ее продали.

Я села рядом с мамой. Ей не холодно, она просто захотела снова рассказать семейную историю. Свою любимую.

Она уже забыла про ленточки, и меня отругают за задержку, но здесь была матушка и ее история. Она прошлась по всему одеялу, по всем лоскутам, задерживаясь на сшитых после возвращения. Вот стража увезла ее в повозке. Вот она работает на рисовых полях с младенцем за спиной. Вот мужчина левой рукой ставит ей клеймо, а молотком в правой руке выбивает зубы. Вот она бежит при свете луны. Наконец матушка дошла до последнего квадрата, пятнадцатого. На нем были мама, я и Скай с переплетенными руками.

Я поднялась:

– Поспи еще.

– Нет, сейчас встану. Скоро приду к вам.

Глаза ее сияли, как бумажные фонари, которые мы зажигали, принимая гостей в саду.

* * *

Я стояла в столовой у окна и выкладывала фрукты в хрустальные вазы, как вдруг заметила матушку, которая еле-еле тащилась к дереву душ на заднем дворе. На плечи она набросила семейное лоскутное одеяло.

Мои руки замерли – меня поразило, как она медленно переставляет одну ногу, отдыхает и переставляет другую. Дойдя до дерева, она уперлась рукой в ствол и опустилась на землю. Сердце мое тревожно забилось.

Даже не посмотрев, рядом ли маленькая госпожа, я выскочила в заднюю дверь и со всех ног помчалась к дереву:

– Мама!

Она подняла голову. Свет в ее глазах померк. Остались только черные фитильки.

Я опустилась на землю рядом с ней:

– Мама!

– Все хорошо. Я пришла, чтобы забрать свою душу. – Ее голос словно доносился издалека. – Я устала, Подарочек.

Я старалась не дать волю страху.

– Я буду заботиться о тебе. Не волнуйся, ты отдохнешь.

Она грустно улыбнулась, будто говоря, что обретет покой, но не тот, который имела в виду я. Я взяла ее руки. Они были холодными как лед. Птичьи косточки.

– Я устала, – повторила она.

Она хотела, чтобы я ответила, что все хорошо, что пора забрать свою душу и уйти, но я не могла этого произнести.

– Конечно, ты устала, – вместо этого сказала я. – Всю жизнь работала не покладая рук. Только и делала, что работала.

– Только не вспоминай меня такой. Не думай обо мне как о рабыне, которая всю жизнь трудилась. Рассказывая обо мне, скажи: она никогда не принадлежала этим людям. Не принадлежала никому, кроме себя. – Она закрыла глаза. – Помни об этом.

– Буду помнить, мама.

Я закутала ей плечи одеялом. Высоко в ветвях каркали вороны. Ворковали голуби. Ветер приник к земле, чтобы поднять ее в небо.

Сара

Душным августовским утром мы подошли к молитвенному дому с тем, чтобы войти и сесть на скамью для негров.

– А мы точно хотим этого? – спросила я Нину.

Сестра остановилась на пожухлой траве. Ее лицо осветили янтарные лучи, падающие с безоблачного неба.

– Но ты говорила, скамья для негров – это барьер, который необходимо сломать!

Действительно говорила, не далее как вчера вечером. Тогда эта мысль показалась справедливой, но теперь, при свете дня, представлялась скорее рискованной проказой. До сих пор прихожане с Арч-стрит мирились с моими антирабовладельческими выступлениями примерно так, как приходится мириться с роем насекомых в воздухе, которых либо прихлопываешь, либо не замечаешь. Но скамья – совсем другое дело. Это мятеж, и он вряд ли поможет в длительной борьбе за должность квакерского священника. Идея сесть на скамью для негров возникла после прочтения «Либерейтора», антирабовладельческой газеты, которую мы с Ниной тайком проносили домой. Ее выпускал мистер Уильям Ллойд Гаррисон, пожалуй самый радикальный в стране аболиционист. Найди Кэтрин хоть одну газету, немедленно выселила бы нас. Мы прятали экземпляры «Либерейтора» под матрасами, и я подумала, что стоит их сжечь.

Хранить небезопасно. Все лето сброд, поддерживающий рабовладельцев, запугивал несогласных – и не на Юге, а здесь, на Севере. Они сбрасывали в реки печатные станки аболиционистов, сжигали жилища свободных чернокожих и аболиционистов – в одной только Филадельфии спалили около пятидесяти домов. Такое насилие потрясало нас с Ниной. Оказалось, куда бы ты ни уехал, нигде не был в безопасности. На аболициониста могли напасть посреди улицы – обругать, избить, забить камнями, убить. Многим приходилось скрываться.