Обретение ада - [98]

Заместитель директора СВР вдруг понял, что должен выбирать. Выбирать между спокойной жизнью руководства СВР, не позволившего президенту и его команде разогнать лучше кадры разведчиков, и одним-единственным человеком, который действительно был ранен, долго болел, давно оторвался от Родины. И он понял, каким будет его выбор. Но, будучи человеком умным и относительно порядочным, он все равно понимал настоящие мотивы действий полковника Макеева, так боявшегося держать в своем отделе другого полковника, живую легенду разведки, Героя Советского Союза. Макеев пойдет на все, лишь бы убрать из своего отдела этого человека. Убрать под любым предлогом. Но нужно соглашаться на компромисс. Из двух зол выбирают меньшее.

«Да, — подумал контр-адмирал, — одно словосочетание „Герой Советского Союза“ вызывает неприятные ассоциации». И еще он понял — решение уже состоялось.

Москва. 1 мая 1992 года

Он отмечал этот день всегда. Даже будучи далеко от Москвы. Но сегодня, в Москве, этот день не отмечали. Красная площадь была перекрыта под предлогом ремонта, и туда никого не пускали. Он, никогда в жизни не ходивший на демонстрации и всегда относившийся с некоторой иронией к этим победным маршам, тем не менее всегда испытывал в этот день какое-то радостное волнение, словно оно передавалось ему настроением людей.

Вчера был последний день его службы. Все было ясно. Несколько дней назад его неожиданно вызвали на врачебную комиссию, и авторитетная группа врачей признала его абсолютно негодным к дальнейшей службе. Сказывались последствия ранения. Так, во всяком случае, было написано в заключении.

Он вернулся в отдел и узнал, что полковник Макеев уже распорядился передать все его дела другим сотрудникам. Он понял, почему так спешно была собрана эта комиссия. Заместитель директора СВР по кадрам был сама любезность.

Он долго говорил о заслугах Юджина, о его большом вкладе. Правда, он не сказал положенные в таких случаях слова о заслугах перед Родиной. Но это было и правильно. Прежней Родины у них уже не было. Да и врачи формально были правы.

После злополучного ранения в Берлине он все время чувствовал боли в спине.

Его очень беспокоило возможное существование чужого агента в их рядах.

И перед уходом он написал обстоятельную записку с анализом происшедших неудач, передав ее Макееву для возможного доклада руководству СВР. Но Макеев «забыл» эту бумагу в своем столе, и ее никто никогда так и не прочитал.

Вчера полковник вернулся домой поздно вечером. Поужинал и лег спать. А утром проснулся в холодном поту оттого, что снова видел во сне Сандру. Он бросился к телефону и, срываясь, набрал знакомые цифры — код Америки, код штата, номер ее телефона. Раннее утро в Москве означало поздний вечер в Америке, и он набирал цифры, постоянно получая в ответ отбойные гудки. Наконец ему повезло, сработала система приема.

— Да, — сказала вдруг Сандра, — да, слушаю вас. Он закрыл глаза.

Просто держал трубку и молчал.

А она, на другом конце света, словно почувствовав нечто, стояла и повторяла в трубку:

— Говорите, говорите, я слушаю вас.

Он положил трубку, так и не сказав ни слова. Говорить о чем-то было невозможно. И не нужно.

Сыну он звонить не стал. Было настолько больно, что он боялся сорваться и заговорить. А заговорив, услышать холодный ответ мальчика, наверняка пораженного чудовищным предательством отца. Ему ведь не скажут правду о том, что отец никогда никому не изменял, а был лишь разведчиком-нелегалом. И всегда служил только одной стране. «Одной», — усмехнулся полковник.

Он вспомнил тот день, когда его провожали Андропов и Крючков. Тогда Юрий Владимирович сказал ему: «Вы едете не на один год и не на два. Возможно, лучшие годы вашей жизни пойдут там, за рубежом. Это очень нелегко, но так нужно. Когда вам будет особенно трудно, всегда помните, что у вас есть Родина…» Теперь Родины у него не было.

Два дня назад он говорил с матерью. Она так и не согласилась переехать к нему в Москву. Для своих земляков и своей матери он был уже иностранцем, гражданином другого государства и полковником чужой разведки. Это был не просто чудовищный анахронизм — это была трагедия. Мать рассказала ему о том, что в их республике был отменен День Победы девятого мая. Новый национальный лидер, потерявший собственного отца на фронте, глубокомысленно рассуждал о «русско-немецкой» войне, к которой не имели никакого отношения его соотечественники. Он даже не понимал, что этими словами предает память собственного отца, память сотен тысяч погибших земляков.

Он сидел на диване и вспоминал. Семнадцать лет, проведенные в Америке и спрессованные его памятью, вдруг начали стремительно раскручиваться и обретать ту непонятную цену, которую высчитывали обычно кадровики в военных ведомостях офицеров и воинов, отличавшихся на войне, когда зачет шел — один день за три. Так и здесь, он чувствовал себя постаревшим, разочарованным и отставшим от жизни человеком. Словно те семнадцать лет для него, как и для фронтовиков, обернулись в итоге сорока годами пребывания в другой стране, и он вернулся на Родину, которой уже не было, глубоким стариком.