Обрести себя - [224]

— А в чем?

— Влад нехороший человек. Не знаю, как объяснить, но это так. С каких пор живем вместе, я не слышала, чтобы он запел песню, чтобы отозвался хорошо о ком-нибудь.

— Сама выбирала. Нравился же вначале, лучше его никого не было.

— Отец, а ты ни разу не ошибался в своей жизни? А раз так, то почему мне нельзя ошибиться? Почему ты хочешь сделать из меня святую, отгородить от жизни? Ведь плохо-то мне, я сама страдаю. Или ты думаешь, этот разговор мне ничего не стоит, или я каменная?

— Мы, старики, привыкли считать брак делом пожизненным.

— Даже когда он ошибочный?

— Да.

— Пожертвовать всей жизнью из-за одной ошибки, не слишком ли это дорого, отец? Да и что это за семья, если я возвращаюсь домой по вечерам, как в тюрьму.

— А что вы сделали с любовью? Ведь вначале она была.

— Один обман, дым, который меня ослепил на время. Но ты должен радоваться — я стану опять зрячей.

— Спасибо. Ух, зачем только дети вырастают?!

— Чтобы прозреть.

— Если бы так!

Сильный грохот прокатился по небу, вздрогнули даже холмы. Женя, собиравшаяся что-то сказать, зажала уши ладонями. Маленькая, согнувшаяся, уткнув подбородок в колени, она сидела под лохматым небом и не собиралась бежать в укрытие.

— Пойдем отсюда, — сказал Арион. — Нехорошо сидеть под деревом во время грозы.

Давно Ариону не доводилось слышать гром в ноябре. Говорят, это обещает долгую осень. Как бы там ни было, дождик не помешает, земля томится по влаге. Под лохматым небом холмы стали еще красивее. Потянуло холодом, видно, неподалеку где-то уже прошел дождь.

— Возьми мои книжки с собою, а то мне тяжело нести, — попросила Женя. — Я еще должна зайти к птичницам.

— Положи в бедарку.

— Ну я пошла.

— Ладно, иди. Хотя, нет, подожди. — Он взял из бедарки свою старую свитку и набросил на нее. — Накинешь на плечи, если дождь застанет.

Возвращаясь в Волчанку, Арион впервые по-настоящему почувствовал, что Гнедой постарел. Пора его сменить. Как он ни крутил кнутом над спиной лошади, она не побежала рысью. А ему так хотелось лететь быстро-быстро, чтобы развеялись все мысли, чтобы для них попросту не осталось времени. Но Гнедой перестал его понимать. Странно, в дороге Арион почувствовал, что то, что сказала ему Женя, перестало угнетать его. В душе у него засветилась радость, тепло, которое ощущает земледелец, закладывая основу будущего урожая.

Он ехал медленно, бедарка, как люлька, укачивала его. И чтобы он не скучал, давнее забытое видение присело с ним рядом. Был он в ту пору молодой. Молдавия тогда стала вновь советской. Ему дали два гектара земли, засеянные еще при боярах. Пшеница уже поспевала. О таком богатстве он и не мечтал. Женя было тогда совсем крохотная, только-только становилась на ножки и начинала лепетать «ма-ма», «та-та». Ее не на кого было оставить, а урожай не мог ждать. Пришлось взять ее с собой в поле. Бедняжка весь день ползала за ними по стерне, царапая ножки. Под вечер девочка расплакалась, остановить ее было трудно. Он не мог больше слышать ее плач и сказал Мадалине:

— Бери ее и отправляйся домой. Сам закончу.

Она скрутила ему несколько охапок перевясел, чтобы связывать снопы, и пошла к девочке. Немного спустя она вернулась со словами:

— Уснула крошка.

И опять принялась вязать. Трудились они допоздна. Ночь выдалась светлая, лунная. Все было видно, как днем. Косить хлеб в такое время — одно удовольствие. Ости колоса стали мягче, стебли — влажней, и стерня не так злобно кололась. Сонные перепелки вылетали из-под ног. Пахло свежим хлебом и полынью. Что-то пытался петь коростель, но голос его был хриплый и скрипучий. Усталость исчезла, во всем теле Арион чувствовал прилив новых сил. С неба лилось какое-то умиротворение, тишина, и это исцеляло его душу от всех горестей. Вот в ту-то ночь и увидел вблизи Арион ту прекрасную птицу, за которой все гоняются и которую называют счастьем. Да, ему улыбнулась удача, и он подержал ее в руках, погладил ей перья и носил ее с собою по жнивью. Таких минут он еще не изведывал. Никакие исповеди и причастия не очистили бы его так от окалины горестей. Более возвышенного ощущения не могло быть. Словно отозвавшись на его состояние, Мадалина завела тихую песню. Она разносилась, чистая, как эхо. Он слушал ее, сожалея только об одном — что кончается нива и одновременно может исчезнуть и это неземное ощущение. Отдавшись власти ночной прелести, шуршанию пшеницы и песне Мадалины, он совершенно забыл о дочери, которая спала под одним из суслонов. Неожиданно над полем раздался отчаянный крик: «Ма-ма!» И Арион вмиг спустился на землю, в одно дыхание добежал до места, где спала Женя. «Наверно, ящерица подобралась к ней и напугала», — пронеслось в голове. Мадалина летела не чуя ног, чуть живая от ужаса. Ее тоже пронзило страшное предположение. Почему-то всегда сперва думается о несчастье. Матушка-природа не очень баловала их, и они привыкли к плохим вестям. Вот и сейчас им не пришло в голову, что Женя могла просто так позвать мать.

За суслоном из двенадцати снопов, сидя на куртке отца, Женя широко открытыми глазами с удивлением созерцала небо. Указательным пальцем правой руки она тыкала в звездный полог, что развернулся над ней, и, пораженная, кричала: «Мама!» Арион, еще не пришедший в себя от пережитого испуга, поднял глаза туда, куда показывала дочь.