Обрести себя - [223]

«Уж очень я придирчив к нему, — утешал себя Арион. — Может, он с похмелья такой». Но на сердце было невесело. Немного спустя Арион понял, что медлительность Влада является результатом глубокого презрения, которое он открыто питает почти к любому встречному. Он уважал только себя, и больше никого. И еще одна черта в характере Влада раздражала Ариона — отсутствие стыда. Он мог миловаться с женой у всех на глазах. Арион этого не одобрял, но помалкивал, надеясь, что сам Влад образумится, сам поймет, что некрасиво тискать и целовать жену у всех на виду в доме, где есть еще несколько девушек на выданье. Но Влад как будто нарочно делал все назло. Особенный приступ любви к жене нападал на него в присутствии Викторицы. Арион не раз видел, как Викторица, побледнев, отворачивалась, чтобы не видеть, как воркуют молодожены. Не целованная до двадцати пяти лет девушка тяжело переживала чужую любовь.

Однажды Арион не вытерпел:

— Имейте совесть, хватит вам лизаться при старших.

Он злился и на Женю, но ее не мог осуждать очень уж сурово — она была его плотью. Да, Женя вначале души не чаяла в своем муже, радовалась, что он такой веселый и остроумный. Не дай бог, если кто-нибудь при ней смел обмолвиться плохим словом о нем — глаза могла выцарапать. Между прочим, и сама Женя, которая до замужества была и мягкая и тактичная, влюбившись в своего Влада, как-то поглупела. Любовь такова — одних возвышает, других, наоборот, принижает. Чтобы избавить себя от общества Влада, Арион на другой год продал корову и один из ковров Мадалины, помог построить молодоженам свой дом.

Все лето трудился Арион с дочерьми на новостройке. Возвращаясь с поля, все они, не отдохнув, шли в глиняный карьер, где замешивали саман, а ночью, при луне, делали кирпичи. А по воскресеньям Арион шел в город за гвоздями, дранкой, шарнирами и прочим. Он приходил самым первым, он обгонял всех людей, едущих и идущих в город, так как ему казалось, что все они тоже идут за гвоздями. А когда наконец приходил, город еще спал. Истощенный, замотавшийся, он садился на ступеньки крыльца магазина строительных материалов и засыпал. Во сне он видел только гвозди — гвозди всех размеров. Тогда достать килограмм гвоздей было целым событием. Гвозди снились ему все лето, он думал, что ему уже не избавиться от этих сновидений. И вот новая радость — расходятся. А дом для ворон и сычей? Неужели для этого столько пота пролито? Заброшенный дом напоминает Ариону кладбище.

— Ты знаешь, сколько труда я вложил в ваш дом? — пожаловался он.

— Знаю.

Голос Жени звучал приглушенно. Но легкость, с какой она сказала это, оскорбила и взбесила его, словно ему плюнули в лицо.

— Знаешь? Если бы знала, не бросила! А так у вас сердце ни о чем не болит. Ни о чем не беспокоитесь, все вам досталось готовенькое, только прожевать, а вы и жевать негодны. Варвары, а не дети!

— Перестань, отец, мне и без того тяжело.

— Ну и хорошо, может, поумнеешь. Пусть хоть узнаете, что такое тяжесть. Изнежились, избаловались. Захотела замуж — давай, захотела разойтись — пожалуйста! Какое тебе дело до матери, до меня. Лишь бы себя ублажить…

— Отец, замолчи.

— Ну конечно, теперь она хочет мне рот заткнуть. Я уже не имею права слова молвить. Может, ты думаешь, что осчастливила меня своей новостью?

— Ну что ж, говори, — сказала она смиренно.

В его душе еще бушевало. Но вместе с болью он чувствовал и некое удовлетворение от того, что случилось именно так, как он и предвидел. Дочь, которая обошла его и не спросила у него согласия, выбрав мужа, сейчас стоит перед ним кающаяся, полная угрызений совести. Он, как и любой родитель, восстал против разрушения очага своего ребенка. Какой бы ни был зять, долг отца защитить семью, уберечь ее от распада. Ведь никто не расходится из-за того, что один щедрее, а другой прижимистей, или оттого, что один мягче, а другой суровей. Святое это дело семья. Не зря же дочь оставляет отца и мать, следуя за своим избранником. Попы не дураки, раз они обряд создания семьи обставили с такой помпезностью. Другое дело, что они часто объединяли тигра с перепелкой и заставляли их выводить цыплят. Но кто заставлял Женю? И вслед за яростью в душе всплыло недоумение.

— Неужели, доченька, ты не в состоянии согреть четыре стены?

— Иногда, отец, легче согреть все село, чем свой дом.

— А ты хотя бы пробовала?

— Пробовала. Ничего не вышло.

— Может, дрова сырые были? Или, может, стены настыли? Надо иметь терпение.

— До каких же пор?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь. Или ты думаешь, я от хорошей жизни убегаю в другую деревню?

Нет, конечно. Но ему хотелось узнать причину. Может, не все еще потеряно, может, еще не поздно что-то исправить. Женя больше ничего не хотела рассказывать. И он стал вытаскивать из нее по слову, надеясь добраться до сути.

— Он тебя бьет?

— Нет.

— Пьет?

— Нет.

— Ходит с другими?

— Нет.

— Тогда чего вам не хватает?

— Не знаю.

— Дом человека — и рай и ад. Это надо знать. Думаешь, мне с твоей матерью было всегда легко или ей со мной? Но мы уступали друг другу — то я ей, то она мне. Так и жили.

— Я тоже готова уступать, но не в этом дело.