Обрести себя - [213]

— Что же тогда делать?

— Поговори с ней по-хорошему.

— Двадцать лет разговариваю по-хорошему, и вот результат. Если бы учил ремнем время от времени, не сидели бы мы с тобой сейчас вот так сиротами.

— Не говори. Твое семя, в тебя упрямая. Она и похожа на тебя как две капли воды.

— Все на меня похожи, когда что-нибудь натворят.

Мадалина поняла, что, желая поправить дело, еще больше все запутала. Ее материнское сердце уже переживало то, что будет, когда вернется Иляна. Арион по характеру не очень суровый, но в ярости мог, что называется, набить горшков, черепки же придется собирать ей. Повернуть его на свою сторону можно только лаской и покорностью. Попробуй не угоди ему в такой момент хоть словом — зажжешь у себя на голове солому. Поэтому она не посчиталась ни со своей гордостью, ни со славой своего рода и миролюбиво ответила:

— Не выворачивай все наизнанку, я не хотела обидеть тебя. Просто ляпнула.

Муж тут же смягчился:

— А-а, ну ладно. Иди запри дверь. Посмотрим, что она будет делать, когда вернется. Я из нее выбью гулянки.

Мадалина поторопилась выполнить его желание. Ложась спать рядом, она захныкала:

— Мудро сказано: легче стеречь табун блох, чем одну девушку.

Ей хотелось, чтобы муж унял ее беспокойство хоть словом, но тот молча курил. Выкурил одну папиросу, потом другую, полез за третьей. В темноте Мадалина не могла разглядеть его лица. Впрочем, свет ей и не был нужен, за годы жизни с ним она научилась представлять его даже по количеству выкуренных папирос. Сейчас у него наверняка черты лица напряжены, глаза покраснели, а меж бровей пролег целый ров. Эта морщина меж бровей обычно после второй папиросы углубляется, предвещая в доме непогоду. Мадалина так забеспокоилась, что чуть не встала и не зажгла свет. Тишина стояла такая, что, казалось, слышалось, как пульсирует кровь в венах.

Не в силах больше вынести эту гнетущую тишину, Мадалина разбила ее, словно стекло:

— Кажется, кто-то идет.

— Ни черта не слышно. Спи.

— Арион, не кури так много, а то наживешь чахотку.

— Чахотку теперь лечат, не беда.

— Легко рассуждать, когда ее нет, а бедняжки, которые страдают…

— Да повернись ты к стене, спи, тогда и я уснуть, может быть, смогу.

— Как же уснешь, если дымишь проклятущей папиросой как паровоз.

— Ну-ка замолчи…

Оба напрягли слух, как охотники, чувствующие приближение дичи. Легкий шорох, потом стук засова. Дверь вместе с засовом вздрогнула еще раз, потом шаги отдалились.

— Пойду открою. — Мадалина приподнялась на локте.

— Ничего, пусть подрожит немного.

— Да не мучай ты ее, и так сердце в пятки, должно быть, ушло.

— Жалеешь? А меня? Я через два часа должен быть в поле, и вот вместо того, чтобы отдыхать сейчас, должен нести караул, — меня не жалеешь?! Меня никто никогда не жалел. Работаю как вол, пока с ног не свалюсь. Для кого, спрашивается, я гну спину? Хотел, чтобы из них люди вышли, чтобы нужды не знали, а они тянутся черт знает куда, шляются ночами, позорят меня на весь свет. Пусть идет туда, где провела всю ночь, распутная тварь. Больше она мне не дочь. И слушать о ней не хочу. Поняла? И не хнычь.

Арион схватил папиросы и спички, вышел на улицу, надеясь излить остаток ярости на ту, которая испортила ему сон. Но за дверью было пусто. В темноте на дворе не чувствовалось человека. Только Черчел полаивал за сараем. Арион глубоко вдохнул свежего воздуха, еще и еще раз. Хотел прийти в себя. Здорово взбудоражила выходка Иляны. Он обошел весь двор, позвал Черчела, взобрался на погреб и сел там, углубившись в печальные размышления.

Дети, ради которых он никогда ничего не жалел, вдруг обернулись к нему непонятной стороной. Любимая дочь Иляна, которую он берег пуще глаз, оказывается, имеет кроме известной всем жизни другую — темную, тайную, скрытую даже от родителей. Анка смотрит на отцовский очаг свысока, презирая его, как чумное место, от которого нужно скорее унести подальше ноги. Даже Викторица, а уж она видела от него только добро, и та предпочла идти нянькой двоих детей, чтобы только сменить кров над головой, словно его крыша — заразная. Арион никогда не верил в бога, даже в детстве, когда эту веру вбивали ему в голову. Однажды на уроке закона божьего, когда батюшка Савва Курнуц, благочестивый и полный достоинства, разгуливал между парт, медовым голосом рассказывая о том, как бог за шесть дней сотворил мир, Арион, тогда совсем ребенок, поднялся и наивно спросил:

— А почему бог не поработал еще денек, чтобы сделать все по-настоящему, как положено?

Этот наивный вопрос был истолкован как богохульный. Чтобы таких кощунственных мыслей больше не приходило ему в голову, Арион вынужден был слушать следующий урок, стоя на коленях на полу, посыпанном кукурузными зернами. Только эти зерна, вместо того чтобы изгнать из его головы богохульные наклонности, наоборот, распаляли его. Стоя на коленях и размышляя над случившимся, он в конце концов дошел до такого умозаключения: всевышний — тунеядец, да еще невиданный: проработав всего шесть дней, он с тех пор бездельничает, спит или созерцает то, что когда-то в древности сотворил. Арион сознавал, что грешно так думать, но иначе не мог направить мысли — они сами, нахально лезли, как мухи в глаза перед дождем. Если бы отец Савва был более благодушным, мальчик, может быть, исповедался бы ему, но батюшка был человеком суровым, и Арион не решился сделать это. Так и остался он под бременем запретных мыслей.