Обрести себя - [18]

Дверь дернули сильнее. Григорий отодвинулся, и в комнату вошел Павел с двумя уполномоченными. Лимпиада выпроводила ребят в коридор, но через минуту позвала обратно.

— Есть для вас дело! — Она оживилась, у ребят же засверкали глаза. — Собирайтесь в дорогу. Утречком погоните государственный скот до Буга.

— Скот?! — невольно вырвалось у ребят.

— Да, целое стадо. Ион, посмотри, где дед, скажи, чтобы собирался, пойдет с вами вместе.

Григорий обиделся, с издевкой спросил:

— Может, еще няньку к нам приставите?

— Идите, идите, собирайтесь. Языки у вас подвешены хорошо, это я знаю.

Ребята бросились к Павлу:

— Зачем нам старик? Что мы, сами не в состоянии гнать скот? Возьмем карту, компас.

Только Павел немного больше их знал о войне, а потому твердо сказал:

— Пойдете с дедом Епифаном.

Возражать было бесполезно. Подошедший дед Епифан положил конец спору.

— Не сердись, Ионикэ. Я ничем не буду вас стеснять.

Уходили все сразу, и село пустело быстро. Никогда таким безлюдным оно, пожалуй, не оставалось. Из дворов выходили мужчины с котомками за плечами, женщины с детишками на руках, девушки, покинутые накануне свадьбы, старики, ставшие сиротами. Одни плакали уходя, другие плакали оставаясь.

Внезапно в этой сутолоке прозвучал мальчишеский голос:

— Возьмите меня с собой! Дедушка, крестная, я хочу с вами!

Это был голос Илиеша. Он смутно разбирался в происходящем. Одно ему было понятно: в Валурены могут прийти немцы. И еще: не увидит он теперь улыбки Лимпиады, не услышит ласкового голоса старика, шуток Григория, советов Иона. Начиналось что-то страшное. Не зря воют собаки в опустевших дворах, не зря страшно кричат совы по ночам на крышах.

Он уговаривал и мать уехать вместе со всеми. Она задумчиво ответила:

— Куда? Был бы жив твой отец… А так лучше не трогаться с места. Кто ожидает нас за накрытым столом? Кому ты нужен?

Последние слова пронзили Илиеша. Кому он нужен? Как это кому? С тех пор как стал сознавать себя, — рос на радость солнцу, согревавшему его, на радость птицам, которым приятно было, что он слушает их песни, на радость деревьям, с которыми он любил мериться ростом. Кому он был нужен? Да всем! Разве не радовал он бабушку, дедушку, отца, мать? Разве не нужен он был селу, которое видело его маленьким и хотело увидеть большим? Ведь он гордился, когда кто-нибудь из встречных говорил: «А ты подрос на целый палец, Илиеш!»

Никому не нужен… С некоторых пор он втайне мечтал о том, чтобы вступить в комсомол и хоть раз подняться в небо. Первого он мог достичь через полтора-два года честной трудовой жизни. А чтобы научиться летать, возможно, понадобится вся жизнь. Но все равно он взлетит в самую высь, выше, чем жаворонки, чтобы увидеть оттуда, как выглядит земля с Чертовым курганом, с долиной Купания, с ее дорогами и тропинками. Он подаст руку звездам со словами: «Привет, сестрички! Не ждали меня? Вы думали, что я вечно буду кувыркаться через голову на Чертовом кургане? Я прилетел посмотреть, какими чудесными гвоздями вы прибиты к небу, что не срываетесь на землю».

Разузнав все подробно, он вернется в родные Валурены, своими рассказами честно расплатится с теми, кто в детстве сказывал ему сказки. Как же это он никому не нужен?!

— Если ты не хочешь, то я сам уеду с дедушкой и Ионом, — твердо сказал матери Илиеш.

Мать заплакала.

— Как же я останусь одна?

У него заныло сердце. Но в это время столько людей расставалось, покидая друг друга…

Вначале дед Епифан и слушать не хотел Илиеша. Но тот наседал с таким упорством, так отчаянно умолял и в сельсовете, и дома у Лимпиады, что те наконец сдались.

Равноправным погонщиком скота Илиеш отправился с дедом. Ангелину успокоила Лимпиада:

— Я поеду следом за ними, найду их в Балте. Так что не беспокойся.

Никто из них не подозревал, что им не суждено будет встретиться, может быть, годы и годы…

Вот уже неделю двигался гурт по недавно богатым, а теперь изрытым и развороченным бомбами полям Украины. Дороги были забиты беженцами, шли войска, гудели моторы, ревел скот. Над этой сутолокой висела такая густая туча пыли, что на солнце можно было смотреть без боли в глазах, как сквозь закопченное стекло. Вдоль обочин валялись раздувшиеся трупы лошадей. После привалов на запыленной траве оставались пятна мазута от машин, окровавленные запекшиеся бинты. В воздухе пахло гарью, горелыми кирпичами, резиной. То и дело налетали немецкие самолеты. Во время бомбежки начиналось столпотворение.

В этом аду метался среди обезумевших коров худенький паренек с остановившимися глазами. Много лет эти картины будут являться потом в кошмарных снах Илиешу.

Но ко всему можно привыкнуть. К концу недели Илиеш не плакал уже под бомбежками, не хватался за дедовы штаны, не бросался в страхе навстречу смерти. Затаив дыхание, он лежал под огромным небом, с которого сыпались тяжелые бомбы. В перерывах между разрывами можно было услышать, как дед ворчливо не то молится, не то клянет кого-то:

— Погибель, погибель!.. В ту войну воевал с австрияками, а такого не видал… Погибель, погибель. Неужели люди могут такое?!

Как мятущийся лесной пожар, война то ревела позади, то, обгоняя их, с грохотом уходила вперед…