Обреченные на гибель - [13]

— Не говорили, — буркнул Ваня и добавил: — А ты это в Академии говорил?

— Я?.. Я многое говорил…

Ваня вздохнул, около лица помахал платочком и, налив себе еще какой-то стакан, заметил бездумно:

— Должно быть, там об этом забыли…

— Забыли?.. Гм… И хорошо, что забыли!.. И очень хорошо, что забыли! — весело как будто сказал отец, но веселость эта была явно злая. — Что бы всяким недоноскам и делать, если бы они все помнили?.. В этом-то их и счастье, что скоро забывают… Не удивлюсь, если и меня забыли, нисколько не удивлюсь! Нет!

И посмотрел с явным вызовом на сына, но Ваня молчал.

— И не удивлюсь, и не опечалюсь, и даже… даже и рад этому не буду! — добавил с силой отец и ударил перед собою по воздуху указательным пальцем. — Потому что и радость даже в таком случае, как если тебя забыли, глупое чувство, — понял?.. Разве я картины писал и выставлял, чтобы меня хвалили?.. Я их писал, потому что хотел писать, а выставлял, чтобы их покупали… Миллионов мне не надо, и сотен тысяч не надо… И того, что у меня есть теперь, мне за глаза довольно, — на кой же мне черт выставляться, скажи?.. Чтобы тебе наследство сдолбить?

— Зачем мне наследство? — усмехнулся Ваня вполне добродушно.

— То-то… Большого наследства не жди… И никакого не жди!.. Ничего! Все постараюсь прожить… до копейки!..

— Я уж получил от тебя наследство, — просто сказал Ваня, — чего мне еще?

И с явной целью переменить разговор добавил:

— Теперь что ни выставка, все новое слово в искусстве…

— Кубизм? — быстро спросил отец.

— Кубизм устарел уже… Теперь лучизм…

— Это… где-то в журнале я видел какого-то косоротого и оба глаза на одной правой стороне… и, кажется, подписано было: "Автопортрет лучиста такого-то…" Забыл фамилию… Нет, — не выходит у наших! Вот французы на этот счет мастера!.. То растянут, например, девицу аршина на три и толщиной в вершок, и без грудей, конечно, и замажут зеленой краской, одна "революция" в искусстве!.. И журналисты ругаются, и наемные критики хвалят, и публика ломится на выставки… Потом ту же несчастную девицу сверху и снизу сплющат, как бомбу, и замажут розовым, — другая "революция" в искусстве, и опять публика ломится… Там это умеют делать. Поедешь увидишь…

— Тебя послушать, — никакого резкого перелома в искусстве и быть не может, — улыбнулся Ваня.

— Как не может? — вскинулся отец. — Может! И очень может! Это когда влезет в него дикарь!.. Очень просто!.. Вопрется, исказит все, изгадит, изломает, исковеркает, искалечит и прокричит во всю свою луженую глотку: "Новая эра!.." Разумейте, языцы, и покоряйтеся!.. Разве может дикарь не орать? Какой же он тогда будет дикарь?.. А что сам о себе орет, — это тоже по-его радость творчества и подъем!.. У него и на это есть оправдание!.. Ору, потому что ломаю и гажу!.. Ак-ком-пане-мент!..

— Так, может, и вообще, по-твоему, нет искусства? — сказал вдруг Ваня серьезно.

— Как нет? — поднял брови отец.

Ваня подумал, не налить ли еще стакан, но вспомнил, что воды уже нет в самоваре, и, отставив стакан, ответил:

— Если оно, по-твоему, не может измениться, то выходит, что его и нет, то есть, что оно не нужно совсем… То есть, если человек изменяется, а искусство не хочет изменяться, то человек его бросит и пойдет дальше один, без лишнего балласта… как легче…

— Ага!.. — еще выше поднял брови отец. — Значит, если нельзя выдавать за портреты кучу обрезков водосточных труб, то вывод из этого: нет искусства?.. Нет, из того можно сделать другой вывод!.. И я его сделал!..

— Какой? — просил Ваня.

— И я… его… сделал!.. — сузил до мелкой горошины и без этого небольшие глаза отец.

Но потом вдруг вспомнил что-то и, вскочив с неожиданной легкостью, подошел, распахивая полы халата, к столу направо, где лежали какие-то книги и папки, проворно достал там сложенную вчетверо газету и пенсне, без которого не мог уже читать при лампе, перевернул — оказалось "Новое Время" — и прочитал раздельно:

— Вот… "Аберг — студент Сыромолотов (решительная борьба)". Это… наш однофамилец?.. Ты не знаешь?

— Гм… — нерешительно крякнул Ваня; посмотрел на тугую свою левую ладонь, на отца, который уже снял пенсне и стал прежним, пристально ожидающим, еще раз крякнул и сказал наконец, катая хлебный мякиш: — Это я, конечно…

— Та-ак!.. Ты?.. До-га-ды-вался я…

Постучал старик по столу ногтями пальцев, шумно перевел дыхание, точно поднялся на третий этаж, и добавил неожиданно тихо:

— Это ты… это из каких же целей?..

Ваня перебрасывал тем временем в голове все ответы, какие он мог бы дать, и когда натолкнулся на простой детский, хотя и лукавый ответ, улыбнулся вдруг по-детски и сказал беспечно:

— Не выдержал… Зашел как-то в цирк… мускулатуру посмотреть… для "Полифема"… а там у этих борцов важности хоть отбавляй… Я и сцепился…

— И?.. И кто же кого? Ты ли Аберга этого или Аберг тебя?

Ваня присмотрелся к отцу, желая определить, знает ли он, кто кого, или не знает, но лицо отца, тянувшееся к нему правым ухом, было только настороженным и злым.

— Так ведь сказано: "Решительная борьба", — ответил Ваня уклончиво: значит, две борьбы были вничью…

— А третья?.. Третья?

— Папа думает, что Аберг — это так, какая-нибудь ерунда! — пробовал и тут уклониться Ваня. — Нужно же знать, кто такой Аберг!..