Обречённая воля - [42]

— Ермак порох выдумал! — крикнул Окунь, захмелев.

— То верно, Вокунь, — насупился Ременников. — Но ежели бы ты Ермаку говорить не давал, как мне сейчас, он бы тя по маковку в землю вогнал!

Ременников, осердясь, выпил ковш пива. Подобрел.

— И вот на том кругу, — продолжал он, — Ермак и говорит казакам: чего делать станем? Царь всех велит вас переписать и на Москву выслать. Молчат казаки, а Ермак и спрашивает вольницу: «Как твоя фамилия?» — «Прохоров». — «А как ты бежал на Дон?» — «Как бирюк». — «Вот и будешь Бирюков! А ты как сюда добрался?» — «По рекам, как щука плыл». — «Будешь Щукин! А ты?» — «А я что лебедь летел на лето». — «Будешь Лебедев!»

Так всех попереписывал Ермак на свой лад, а потом отписал царю: «Здравствуй, государь царь в временной Москве, а мы, донские казаки, — на Тихом Дону! Нет у нас беглых людей. Мы люди вольные, все казаки!» Вот с того времени и пошла пословица: «С Дону не выдавать!» Вот оно с каких пор воля наша стоит, а ты, Антип, боишься…

— А чего им царь на то письмо ответствовал? — прищурился Антип.

— А чего ему ответствовать? Он, чай, не дурак царь-то Грозный был. Знал, что казак — как ветер в поле, не ухватишь. Ну, вестимо, взбеленился. Посох татарский схватил, тяжёлый, серебряный, золотом да каменьями выложенный, да тем посохом стал махать, а тут сын его возьми да и попадись под руку, он его и убил. Вот как дело было… Эй, Шкворень! Уснул? Налей-ко мне пива ещё!

За широким скоблёным булавинским столом — плечо к плечу казаки. Сколько раз они слышали эти рассказы, а всё никак не прискучат они. Вот и Шкворень попросил, подав пива Ременникову:

— А расскажи, как Ермак Сибирское царство покорил.

— Как покорил? Просто покорил! Как стал царь Грозный притеснять казаков, они плюнули и пошли за Волгу, а потом — по Каме-реке, и всё дальше, дальше. Струги волоком волокут, а тут и силы кончились. Возроптали казаки — домонь вертаться требуют. Видит Ермак, что конец шарапальству пора класть. Треснул одному-другому по зубам — успокоились и пошли покорять Сибирское царство. Вышли на Иртыш-реку, а тут она и Сибирь!

— Покоряли-то как? — спросил Окунь.

— Это долго говорить. В другой раз расскажу, как Ермак Кучумову орду обманул.

Разговоры зашли за полночь, и так сладко было потешить себя казацкому сердцу дорогой памятью о прошлом, что ни сон, ни дом не тянули из куреня. Хорошо было и Русиновым с ними, спокойно, надёжно. Под конец опять растрясли Ременникова:

— Расскажи, дядька Терентий, про крымские походы!

И снова надолго затихают в курене. Слово боятся проронить.

— …А как едем обратно, — заканчивал Ременников, — песни поём, кто живой остался. Дуван по сумам раздуваненный. Трясу раз одного татарина — по-нашему лопочет, спрашиваю скуки ради: чего, говорю, ваш татарский род на месте не сидит, всё кочует? А он мне: это оттого, говорит, что мы не хотим кал свой нюхать! Антире-есный народ!

Ременников, должно быть, устал. Опустил голову. В свете сальной свечи белой изморозью вспыхнула, заиграла седина. По загорелой, коричневой шее протянулись упрямые складки. Вдруг вскинулся, стукнул ладонями по коленкам:

— Спрашиваю его, татарина того: чего, говорю, нашу веру не берёте? Принимайте, говорю! У нас-де везде церквы божии понастроены, да не какие-нибудь латынские, а от греков идут, иконы в тех церквах что райские сколки, а вы, говорю ему, татарину-то, на веник молитесь да на деревянный обрубок, что замест бога на кибитке болтается, ровно висельник. Чего, говорю, православную веру не примете, коли мы вас крестим, не брезгуем? А он мне бурчит: ваша, говорит, вера веселей. Можно бы принять-де вашу веру, ежели бы, говорит, попы ваши меньше вина пили, а казаки да украйных земель люди свиней бы всех вывели, зане от них дух чижелый!

…Просидели до петухов. На крыльцо вывалились вялой, полусонной толпой, когда над Бахмутом остро нарубленным серебром рассыпались уже начинающие бледнеть звёзды. Колючий дрожащий свет их наморгал к утру мороза, и снег, покрывший землю первопомольной пеленой, взвизгивал под подошвами казацких чириков. Слева нежданно сорвалась звезда и бесшумно завалилась в костлявую крону вербы за куренем Рябого.

— Звезда! — крикнул Окунь.

— Старики гутарили: упадёт звезда под утро — жди лихой годины, — заметил Шкворень.

— Не-ет, это к свадьбе! Кто первый увидал? Вокунь? Жениться тебе на беглянке, вот увидишь!

— Женится — пропал казак, — с затаённой завистью сказал Шкворень.

— Да, это верно, — согласился Ременников. — Ныне времена такие идут, что казак, как кулик на своём болоте, сидит. То ли дело раньше! Соберётся войско в круг. Побьём трухменками оземь. Накричимся. Пойдём по татарским улусам, а не то — на море, турок выводить. Кто жив оставался — на год, а то и на три дувана хватало. Жизнь… А ныне казацку землю, николи не делённую, расшагивают да растычивают царёвы слуги. Огородятся — не подходи!

— Стойте! — Шкворень схватился за трухменку. — Я запамятовал: слух идёт, будто царёв стольник внове прислан к нам!

— Откуда?

— Вестимо, из Москвы!

— Где он?

— В Изюме будто бы.

— Не войско ли собирает?

— Всё могёт быть… — набычился Шкворень. — Солеварни-то на ветер пущены.