Обречённая воля - [44]

— Чего ты меня, как девку красную, бодаешь?

— То-то, бодаешь! Я тебя единым перстом пырнул — тебе токмо смешно, а ежели я тебя всем кулаком шаркну — закатятся твои пресветлые очи навек! Вот и посуди сам: с руки ли ныне десятку станиц в велико дело встревать? Оно, дело-то, зреет, оно позовёт весь Дон и запольные реки — вот когда приезжай ко мне! — Булавин пропустил Голого вперёд, а перед самой дверью добавил: — Ежели бы нам астраханский огонь сюда залучить, слить бы тот огонёк воедино…

— Максимов письма астраханцев рвёт!

— Тёмный человек Лунька. Недаром он чёрной шерстью взялся, ровно леший! Ну, иди, иди: ждут нас вечерять!

Булавин посадил гостя в красный угол — меж братом и собой.

— Чего-то сумрачно, Анна… — заметил жене. — Засвети-ко лампадку пред отцовой иконой!

Фитиль затеплился, окреп, и вот уже кроваво-красными брызгами лёг на стены, на пол, на стол и на людей багровый отсвет старого лампадного стакана — тревожный свет разинских времён.

Никита Голый попригладил свои натопорщенные было перья, отошёл. Ночевал у Булавиных две ночи и тоже собрался в лес погульбовать за зверем. Трёхизбянцы взяли иностаничника без слов — знали Голого по походам. Иные слышали, что в бою он лих, а на досуге брюхо с ним надорвёшь.

Поутру выехали верхами десятка два казаков с пиками, ножами, с арканами, кое-кто — с огненным боем.

— Голый, — спросили казаки, — где ныне зверя больше?

— Больше, чем в Айдарском лесе, нигде нет! У Сеньки Драного!

— Больше, чем в нашем? Да истинно ли ты гутаришь, Голый?

— Истинно! Там на косых по одному ходить нельзя.

— Это отчего так — нельзя? На тушканов-то?

— Их там столько, что нападут и обдерут тебя, как осину!

— Ах ты, анчуткин рог!

— Ах, кляп те в уста!

— Враки!

— Истинно! — божился Голый — и хоть бы улыбка на чёрном большеглазом лице. — Лисы, уж на что не страшны им зайцы-тушканы, и те ходят косяком. Боятся. Тут я еду днями и вижу: прёт косяк лис. Куда, патрикеевны, — спрашиваю — не на зайцев ли тушканов?

— А они тебе чего, Голый?

— А они молчат. Страшно, видать, не до разговоров, сели округ да озираются.

— Ты, Голый, не сомущай казаков, а скажи по правде: много в Айдарском лесу зверья?

— По делу говорю тебе, Кондрат: больше, чем в нашем лесу, нет зверья нигде. Я летом медведя видал. Идёт, толстопятый, а сам весь голый. Чего, спрашиваю, не одет? Хошь бы, гутарю, зипун надуванил где-нибудь в крымской стороне. А он мне: отстань, Голой! Не до тебя! Я шерсть всю белкам роздал ещё с весны, их столько ныне народилось — страсть! Грозились-де шишками закидать, коль шерсти на гнёзда не дам! Хитрый медведь, только я не дурак: прижал его рогатиной к сосне — говори, куда шерсть подевал? Ну, тут делать ему нечего, и признался медведь: царёвы, гутарит, прибыльщики да бояре шерсть пощипали всю на чулки.

— Куда им чулки — дома сидеть?

— И-и-и! — гикнул Голый. — Да они, бояре-то, ныне и зимой собрались воевать со шведом, а как тут воевать, коли ноги забнут?

— Да, в холоде не навоюешь…

— А волки у вас ныне есть? — опять крикнул брат Булавина.

— О! Слышали, люди добрые? Никто про волков не спросил, а Иван спросил. Всем ведомо, сколько у нас волков, Иван.

— Сколько?

— А столько, что по понедельникам и по постным дням они прямо в кабаки заходят, пьяных лижут, как собаки, ей-богу! Откуда вы? — спрашиваю раз, а они мне, хвост поджав: с-под Воронежу, Голой! С-под Воронежу!

— А почто пожаловали?

— Как почто? — опять изумился Голый. — Да там у них, у волков-то, весь лес царёвы слуги свели, жить им стало негде!

— А не от новой ли моды бежали волки? — прищурился Булавин.

— Да, да! И от брадобрития стреканули к нам!

— Стой, казаки! — Булавин выскакал вперёд, поднял руку, — Верно Голый помыслил: из тех краёв ныне не только человек, но и зверьё в бега пустилось. Покою не стало, лесу не стало, корму не стало! Этакое и зверью внове, подался зверь от тесных земель да непокойных лесов сюда. Верю я Голому, есть в Айдарском лесу зверьё.

— Много зверья! — Голый снял трухменку и перекрестился для верности.

— Ну что, атаманы-молодцы! — крикнул Булавин. Поедем в Айдарский лес?

— Поедем! — крикнули дружно.

— А походным атаманом пусть будет у нас Микита Голый!

— Пусть Голый! Веди, Голый, в свой лес!

6

Алексей Горчаков за длинную дорогу от Москвы до Воронежа много дум передумал. Ещё не зная, что судьба надолго свяжет его с Воронежем, с Диким полем, с верховым казачеством, не предполагая, как слабо держатся тут человеческие головы на плечах, он наобещал дома, что скоро вернётся. Дорогой он выработал план: сначала припугнуть воронежского воеводу, затем приголубить, а надо будет — и подкупить, чтобы проникся его делом и делом могущественного Головина и помог приобрести землю. Если не найдётся порожней земли, пусть поможет купить у какого-нибудь тайши. Эта мысль не отпускала его с момента разговора с Головиным в Москве.

Ему виделась придонская земля, бескрайние поля выколосившейся пшеницы, а по осени — длинные вереницы обозов с зерном, салом, битой птицей, солью, его обозов, идущих на Москву. Он видел своих людей, торгующих в обжорном ряду, слышал звон золота и начинал верить в то, что посылка его на Бахмут — редкое счастье. Забывались при этих мыслях все неудобства дороги: холод, страхи, степные свисты и чьи-то странные костры, но оставался непонятно отчего пришедший страх перед запахом дыма в пустом неоглядном поле. Не знал он, что этот страх перед дымом однажды спасёт его, как загнанного волка…