Обречённая воля - [41]

Алёна подновила себе наряд из оставленного женой Булавина платья — первый в жизни наряд вышел, из-за такого наряда стоило месить ногами сотни вёрст, а тут ещё казаки, один другого лучше… Если бы не дядька Антип, вышла бы к ним от печи, а при нём ноги не несут. Слушает Алёна вольные, как степной ветер, казацкие разговоры, не выходит. Редко бывает, когда дядька Антип призовёт её подать чего-нибудь казакам на закуску. Вынесет Алёна в глиняном блюде холодного мяса, подаст братину под пиво или мёд, что принесут казаки с собой, — и снова к печи. Жена Антипа Марья ближе сидит, глаза таращит, внимает новой жизни.

Как-то на воскресенье набилось к ним народу, все молодые казаки, во главе со Шкворнем. Натащили пива, вина, мёду хмельного. Позднее пришёл Ременников с домрой. Домру ту он приобрёл года четыре назад в Черкасске, с первых соляных торгов.

— Шли бы в кабак! — прищурился Ременников на молодых.

— Нам и тут хорошо! — ответил Окунь.

— А ты, Вокунь, тут днями торчишь, и вечером принесло тебя. Мёдом, что ли, намазано тут?

— Играй, дядька Терентий, не выспрашивай!

— Да я про хорошее дело спросил — про мёд, где он? — Ременников отвёл занавеску, увидел Алёну. — Вот он, мёд-то! До кабака ли вам, бурлакам неженатым! Ну-ко, налейте мне!

Хорош был за столом этот старый казак Терентий Репейников. Куда девается задумчивость его? Будто и годы не давят, будто нет у него за спиной тяжёлых походов и первой, вырезанной степняками семьи…

— Эй, Вокунь! А ну-ка спой про шинкарочку, помани-ко девку красную, слышишь?

— А ты играй, дядька Терентий, спою…

Окунь посерьёзнел — не часто приходится петь, кашлял долго, основательно, надувая свою короткую шею и пуча грудь, зато запел сразу же, с кашля:

И эх! Донской казак пьёть —

Ничего не кладёть,

Ой, ничего не кладёть,

Шинкарочку манить:

— Пойдём, шинкарочка, к нам

 На Тихой Дон,

У нас на Доночку

Всё не по-вашему:

Ой, не пашуть, не сеють,

А сладко едять,

Не ткуть, не прядуть —

Хорошо ходють.

Ой, пойдём, шинкарочка, к нам

На Тихой Дон!

— А почто вы, казаки, землю не пашете? Я вон осенью вывернул дёрн за двором: не земля у вас — золото! — не удержался Антип, перебив песню на правах хоть не настоящего, но всё же хозяина куреня.

Ременников отставил домру, степенно сказал:

— То дело, Антип, не нами заведено…

— Я слышал: начнёшь пахать на Дону — царь повесит!

— Не боимся мы царя, Антип, а землю не пашем, понеже завет Ермацкий бережём. Ведь Ермак-то как говорил? — Ременников обвёл всех взглядом. — Он говорил: зачнёте землю пахать да хлеб сеять — тут и паны да помещики народятся. Ловите рыбу, бейте зверя, ходите на басурман — вот вам и работа!

Ай, не воры мы

Да не разбойнички —

Стеньки Разина

Мы работнички! И-их!

— взвизгнул Окунь.

Не думано на Бахмуте, что курень Булавина станет после отъезда хозяина самым людным в городке. Прибывали, оседали тут и раньше беглые, но Антип Русинов всем пришёлся по душе. И хоть казаки по дедовской привычке не равняли беглого человека с собой, но любили подивить своими порядками. Где же ещё и порадоваться за свою волю, как не перед русским мужиком? Пусть он подивится воле казачьей, пусть почует вкус к этой жизни. И понятно, что больше всего любили поговорить пожилые казаки, поучить нового человека уму-разуму, вспомнить былые годы.

— Ты, Антип, теперь живи, как душа твоя желает: хошь спи, хошь рыбу лови, хошь зверя бей, а хошь скотину заведи, никто тебе помехой не станет, никто тебе слова поперёк не скажет, понеже тут вольной край! Понял?

— Хорошо бы, как вольной-то… — осторожно отвечал Антип.

— Слава тебе!.. — крестилась в углу Марья, тепля надежду в груди, но Антип осторожно спрашивал:

— А как станут выдёргивать беглых назад?

Он смотрел на казаков, постреливая своим отмороженным красным носишкой, и было в его лице столько надежды на добрый ответ, что молодые не осмелились опередить Ременникова, пусть, мол, старик ответит.

— Это ты спрашиваешь от неразумия своего, оттого, что не ведаешь нашей жизни казацкой, законов наших. Ежели бы ты ведал, откуда пошёл наш казацкий род, то не стал бы страшиться ничего.

— Скажи ему, дядька Терентий! — всё громче покрикивал Окунь. Уж очень ему хотелось, чтобы слышала его Алёна.

— И скажу! Казацкий род от Ермака пошёл.

— Нет. От петельки, — возразил Шкворень.

— Не бубни, как тулумбас,[9] а слушай! Казацкий род пошёл от Ермака, а Ермак — от петельки. Ермак-то боярина на Московии порешил до смерти и усадьбу его боярскую пожёг. Царь-то, вишь ты, приказал повесить Ермака, а он, не будь дикой, подался от петельки-то на Дон. За ним и другие так пошли, тоже от петельки. Как собралось их много — пошли на татар. Разорят какой улус — городок свой ставят и дальше идут. Так по всему Дону и прошли. Вот и говорят: Ермак станицы строил. А то, что царь Ермака Доном пожаловал, то враки поповские да боярские! Это Ермак царю Дон завоевал. А как увидел царь Грозный, что на Дону людей много скопилось, тут и потребовал он их назад: отдай беглых, Ермак! Ты, разбойник, сам висельную петельку обошёл, так верни-де мне моих людей! Вот собрал Ермак круг. Гутарит: братцы! Нам боле так жить нельзя. Без атамана, без есаула мы навроде как шайка разбойников. Тут выбрали атаманом Ермака. Все так и крикнули: Ермака! Ермака! А фамиль-та ему была Чигин, а Ермак — то прозвище. Ермак — кормилец по-здешнему. Он спервоначалу-то беглых людей сам кормил, сам кашу варил, вот и вышел кормилец — Ермак то есть…