Обречённая воля - [39]

В кабинет несколько раз заглядывали подьячие. Краснели ушами из-под дешёвеньких грязных париков, всовывали головы, наливая шеи синими жилами, кидали затравленные взгляды в сторону начальства, но Головин хмурился, и они убирались, огрызаясь друг на друга.

— Садись, отдохни, пока я пишу! — сказал Головин, озабоченно выбирая гусиное перо.

Сначала он написал письмо воеводе воронежскому Колычеву, всего несколько строк, чтобы было Горчакову всяческое вспоможение в вельми важном розыске по пожёгному делу, а паче того — и по делу беглых крестьян, солдат и работных людей. Более длинное было письмо к Апраксину. Долго скрипело перо. В тишине было слышно, как у крыльца подъезжал кто-то и снова уезжал, видимо, посыльные офицеры. На окошко навалился сине-белый край тучи. Пошёл редкий крупный снег.

«Эх, не вовремя понесёт меня!» — осторожно передохнул Горчаков.

— Фёдор Алексеевич!

— У!

— А как ноне Апраксин? Сам-то? В чести у государя или всё ещё недоволен за сыновей?

— Кто это ведает? Вроде всё забыто, да ведь это до поры до времени… — Головин перевернул лист и пошёл кидать крючки на другой странице.

— Да-а… — протянул Горчаков. — Вот они, нынешние детки! Только и смотри за ними — сами башку не потеряют, так батькину к петле подведут…

Головин поморщился, сбившись с мысли, и не ответил.

Горчаков понял и замолчал. Он вспомнил, как несколько лет назад били челом великому государю стольники Василий Желябужский с сыном Семёном на Андрея Апраксина что Андрей озорничеством бил их в калмыцком табуне под Филями. А до того Тарбеев бил челом на сына Толстого, на Василия, что тот стоял в тот день, как казнили его дружка Ваньку Шейдякова, под дорогой и резал его Тарбеева…

Вручив Горчакову второе письмо, Апраксину, Головин открыл тяжёлым ключом, похожим на амбарный, ящик стола и достал конверт.

— Меншиков пишет, — сказал Головин, многозначительно глянув на Горчакова.

— И чего? — подался вперёд всем телом дьяк.

— Пишет, коли буду когда посылать кого в те края, так чтобы заехал тот человек в его земли по Битюгу, досмотр учинил, да отписал знатно обо всём.

— Понятно, — кивнул Горчаков, понимая, что будет ему ещё навалено дел.

— Смотреть там много не надобно, а вот присмотреться там надо.

— К чему?

— А к тому, нет ли там земли порожней… — прищурился Головин. — Зело богатые там.

Горчаков порозовел скулами, будто пойманный на тех мыслях, что бродили и в нём.

— Богаты-то богаты, да как их взять?

— Купить надобно.

— Гм! Купить… Купить — не украсть, дело святое, только как купить, коли казацка земля неделима, а у инородцев покупка наделов заказана ещё Уложеньем?

— Вестимо, заказана.

— Умудри, Фёдор Алексеевич, како купить?

— Для того надобно богоугодное и государево дело сделать.

— Како тако дело? — насторожился Горчаков.

— Митрополиту тамошнему, а не то и просто попу червонцев дать.

— На чего?

— А на то, дабы окрестили какого поземельней ногайца или кого там ещё, а у крещёного купить наша воля!

— Ух ты! — выдохнул Горчаков, поражённый хитроумностью затеи и её простотой.

— Там у каждого тайши столько земли, да такой, что Москву прокормить можно, — продолжал Головин сосредоточенно. — Съездишь, проведаешь, мне отпишешь всё по рассуждению.

— А государево дело…

— Чтобы тебе не хлебать киселя до Черкасского города, я письмом ныне же оповещу атамана войскового Максимова, дабы он послал к тебе на Воронеж или на Изюм старшин своих с казаками.

— Это ладно промысленно: чего мне трястись туда!

— А за то время, пока к тебе черкасские старшины едут, ты мно-ого дел наделаешь. Наших дел! Сделаешь?

— Всё исправно сделаю, Фёдор Алексеевич, коль на то божья воля! — заговорчески просипел Горчаков и, не мигая, выдержал долгий взгляд генерал-адмирала.

— Тогда — с богом! Прогонные и кормовые пришлю домой. Ступай собирайся.

3

После крепкой двойной водки с чесноком и солью дьяку Горчакову полегчало. В приятном полузабытье лежал он в постельной комнате в ожидании следующего дня — дня отъезда. Окошко выходило в дворовый садик, прямо на старую иву. Летом она успокаивающе шуршит длинными листьями, а сейчас, в эту предзимнюю пору, сквозь её продувную голую крону открывался вдали каменный москворецкий мост, а за ним, левее храма Покрова, — желтоглавый пест Ивана Великого на Кремлёвском холме. На дворе кудахтали куры, спугнутые не то лошадью, не то дворней. В хлеву промычала корова — это, узнал, была та, чёрная, рано отелившаяся — она просила пить; остальные, сытые и тяжёлые, стояли спокойно в ожидании своего часа, зато неумолчно визжал поросёнок. Горчаков представил, как этот длиннорылый боров стоит, закинув передние ноги на загородку, и визжит. Это было неприятно, но он любил поросят держать на московском дворе. Хорошо на рождество иметь свежую, прямо тёплую свинину, а не везти её из подмосковных деревень, окостеневшую на морозе.

Временами он отдавался лёгкой дрёме, но тотчас пробуждался и ловил звуки в хоромах, досадуя, что не может узнать, почему там кричат, отчего хлопнула дверь или кто там пробежал по летнему переходу… С мыслью о поездке на Дикое поле он уже примирился. Жена тоже отплакала своё и теперь, будто навёрстывая упущенное время, собирала мужу дорожный сундук деятельно, споро. Укладывала одежду, еду, пересчитывала деньги, о которых она уже трижды приходила советоваться — сколько брать и куда зашивать? Она хотела было отсоветовать надевать в Воронеж и в какой-то там Бахмут дорогую шубу — ещё украдут тати! — но Горчаков настоял не только на дорогой шубе, но и на собольей шапке, ибо он ехал по государеву делу, да ещё отягчён иными поручениями…