Обречённая воля - [114]

— Чего приговорим, атаманы-молодцы? На Азов или косить!

— Чего приговорим?

— Косить! Косить, атаман, а потом — на Азов!

— Чего приговорим? — в третий раз спросил Булавин и услышал:

— Все косить станем! Скоро управимся! Косить! Косить надо!

— Тихо! Тихо, гутарю, атаманы-молодцы!

— Косить будем!

— Косите! Анчуткин рог…

15

С покосом управились скоро. Бесконечные стога сена встали за черкасскими слободами, за загородным казачьим селеньем, за ратным урочищем и, конечно, в самой степи, отчего табуны войсковые отогнали дальше от города.

До отправки войска под Азов оставалось немногим больше недели. Готовились большие, морские будары для пеших, над которыми верховодил Клёцка. На будары ставили пушки, грузили порох и ядра. В дни предгрозового затишья, когда не было вестей ни от Драного, ни от Павлова, ни от Голого, когда были отправлены последние письма к атаманам и даже азовскому губернатору Толстому с требованием вернуть Войску Донскому отправленное в Азов войсковое имущество, — в эти-то дни и пришло к Булавину непреодолимое желанье съездить в Бахмут. Съездить, взять деньги из погреба для голытьбы да взглянуть на городок, на свой курень. Время было, и Булавин решился. Из охраны, поставленной Стенькой у атаманского дома и жившей на базу, он отобрал полтора десятка рубак, позвал с собой Стеньку, Соколова и Ивана Лоханку. Однако утром Соколова не нашли казаки. Пришлось ехать без него.

По мосту, вновь налаженному после штурма Черкасска, переехали протоку и лёгкой рысью пошли через загородные казачьи поселения. По утреннему холодку ехалось охотно. Дружно шли лошади, заражаясь собственным топотом, только пристегни чуток арапником — и пойдут намётом, с храпом приседая на степных нежданных рытвинах.

— Атаман! — окликнул один из всадников. — А ты помнишь, ты меня вот туточки догнал в запрошлом годе? Нас ещё в воротах царёвы служки обнюхивали, помнишь? Я ещё без седла ехал?

Булавин присмотрелся — сколько он перевидал за это время людей! — и всё же узнал. Но особенно пришёлся атаману этот человек потому, что сильно изменился. От казака не отличишь. Сидит орёл орлом, а тот раз ехал одеревенело, чуть не коленками назад, да без седла — охлюпкой. Вот она — воля-то…

Скоро свернули влево, на степной летник, густо завитый подорожником, пошли углубляться в степь.

Был ранний час. В ногайской стороне только-только начинала высвечиваться рассветная полоса. От реки потягивало полусонным ветерком, но высокое разнотравье, отяжелевшее крупной, погожей росой, млело в духмяной истоме и полной неподвижности.

Просыпалась живность — верещало, цокало, стрекотало, цвиркало в травяном непроглядном царстве, столь высоком, что не только колени казаков, но и закинутые шеи лошадей омывала травяная роса. Порой какой-нибудь казак увидит на летнике голову дрофы, пускает лошадь вослед, за обочину летника, и скачет, озоруя, брызжет росой, только тёмная сакма ложится позади да свежо и пряно пахнет в ноздри настоявшимся за ночь растревоженным многоцветьем… А кругом бескрайняя степь, опеленутая на западе последними сумерками и туманом. Он стекает с хребтов увалов, его белёсым половодьем по самые края — всклянь — налиты балки, лощины, поймы ручьёв. Лето. В такое время, у древнего праздника троицы, любили татары нападать на Русь, да и ныне, даже после договора 1700 года с их хозяевами турками, всё ещё пошаливают в украйных городках и селеньях. Сколько покопычено этой земли татарскими конями! Сколько прошло по этой земле невольников — сотни тысяч! — и сгинуло на чужбине. А сколько крови всосала эта земля! Не на сухом камне подымаются эти травы — на крови. Земля родная… Вот шумит она, порхает травищей в ногах коней, и нет её дороже у казака — её раздолья, её тревоги, её трудной воли. И можно ли, думалось Булавину, исполнить угрозу: отложиться всей рекой от царя и уйти в басурманские земли? Нет, нельзя! Никуда, видать, не деться казацкой судьбе, зажатой иноземьем с юга и боярской Московией с севера, как меж луками седла…

— А где сгинули табуны? — спросил Булавин.

Они намеренно поехали по некошеному краю степи, чтобы глянуть на табуны, но их не было видно.

— Отогнали, должно, под станицы, — предположил Стенька. Он целое утро гонялся по Черкасску в поисках Соколова, а потом плюнул, грозя ему мордобоем, и вернулся ни с чем. Решили, что Соколов останется при Зернщикове, а тот — наказным атаманом в Черкасске.

Вскоре открылись тёмные и большие, как озёра, пятна примятых табунами трав. Широкая сакма показывала путь к Дону. Что-то было необычное в этом направлении — так не велено было пасти коней, да и там, под станицами, по-над Доном, выкошены травы, а отаве уже не подняться на июльском солнце.

— Куда они, прошатаи, погнали табуны? — ворчал Булавин.

У степного кургана наткнулись на окровавленного человека. Он выполз из высокой травы на летник и лежал поперёк колеи. Кровь, как ржавчина, загустела на стеблях.

— Табунщик!

— Никак живой! — Стенька соскочил с седла и стал отстёгивать тулуку с водой.

Булавин подошёл, осторожно перевернул человека на спину. Что-то знакомое показалось ему в раскосом лице калмыка, но на щеку из порубленной шеи и плеча натекло крови, уже закоржавевшей тёмной коркой. Стенька поплескал воды на лицо, и Булавину вдруг вспомнилась ночёвка в степи, журавлиная песня на весеннем рассвете и слова этого калмыка: «…два плачут — твой и мой…» Калмык примкнул с тысячами других к восстанию. Сегодня он караулил табуны коней.