Обреченная - [90]

– Вы подали прошение о помиловании, Марлин?

Это все, что я могла сказать. Короткий и бесполезный вопрос. Ошибка, соскользнувшая с языка. Она не собиралась рассказывать мне об Оливере. Она не собиралась объяснять мне, почему прекратились звонки. Почему он больше не посещал меня, хотя обещал приходить ко мне каждый день перед днем Х. Почему письма и пакеты с едой перестали попадать в мою камеру. Я уже знала. Он теперь ходил по такой же неверной почве, что и мой отец.

– Извини? – сказала Диксон, изображая шок.

А еще те люди, которые не позволяли своему разуму покрываться паутиной и пылью, они никогда не выходят из комнаты, сожалея, что не смогли сказать: «Спасибо за все ваши старания, Марлин. Я ценю все, что вы сделали для меня, Марлин. Я знаю, что, если б мы поменялись ролями, я не была бы столь великодушна, Марлин. Я не смогла бы простить. Я не смогла бы снова поверить в человечность».

Но опять же я смогла только сказать:

– Вы не подали…

Мне жаль, Оливер. Я сожалею даже сильнее, чем ты думаешь.

– Мне кажется, что тебе стоит осторожнее подбирать слова, Ноа.

– Я… я…

– Скажи что-нибудь, – перебила Марлин.

Она позволила мне бороться внутри себя, и я уверена, что правый угол ее рта приподнялся вверх, когда моя неполноценность снова проявила себя.

– Я знаю, что последние дни ты не можешь есть, что ты сидишь в одиночестве, без друзей и семьи, потому что у тебя никого нет. Твои мать и брат отказались от тебя уже давно. Я не могу представить, каково тебе это ощущать. Однако не заблуждайся, Ноа. Мне плевать на твое одиночество. На печаль. На боль.

– Я и не ожидала, что это будет вас заботить, – тихо сказала я. Может, мой голос был хриплым. Может. Нет. Не помню.

– Заботить? – рассмеялась Диксон. – Я слишком давно тебя знаю, чтобы не заботиться о тебе, Ноа.

Способность Марлин думать о людях была главной причиной смерти Сары. Способность Марлин думать о людях отталкивала их все дальше от нее.

– Но у слова «заботиться» есть много оттенков, – продолжила она. – Лично для меня. – Голос ее звучал монотонно, как ритм бас-гитары. – Меня заботит то, что ты сделала с моей дочерью. Меня заботит твое утверждение, что ты не сделала ничего из того, что сделала на самом деле. Меня заботит то, что из нашего диалога ты вывела нечто невообразимое. Меня заботит то, что ты общалась с моей дочерью не только о ее взаимоотношениях с твоим отцом. Меня заботит то, что в первый день нового года у тебя оказался револьвер. Меня заботит то, чтобы ты провела десять невыносимых лет здесь, в тюрьме. Мне не безразлично, что у тебя есть способность хранить секреты. И мне точно небезразлично, будешь ты жить или умрешь. Ты могла бы воспользоваться своим высоким ай-кью и повеситься в камере, вот что меня заботит. Ты будешь не первой, кто лишит штат торжества и чести. Но, – она сделала паузу, – ты застрелила мою дочь в упор, расстреляла, так что, пожалуйста, Ноа, не говори, что мне нет до тебя дела.

Мои руки начали дрожать, а сердце забилось быстрее, чем даже в то время, когда я стреляла, сидела на процессе и слушала приговор.

– А вас не заботит, почему я не сказала ни слова никому за все эти годы о том, что вы замешаны в это дело? – спросила я.

– Я не замешана в смерти моей дочери, – заявила Марлин. – Не смей меня оскорблять. Я считаю, что после всего, через что ты заставила меня пройти, после всего, что я для тебя сделала, ты хотя бы немного должна меня уважать.

– Уважать?

– Ага, вот в чем дело! – улыбнулась Диксон.

Рассматривая ее с близкого расстояния, я заметила, что глаза у нее слегка безумные. И тусклые светлые пряди мешаются с седыми, словно она забыла покраситься. Она заперлась в комнате с кривыми зеркалами. Вряд ли она сама себя уже узнает.

– Не унижайтесь до меня, Марлин, – попросила я. – Пожалуйста.

Она почесала нос. Я сглотнула и продолжила:

– Мы обе знаем, что произошло. И я не сказала о вашем участии в этом деле никому до нынешнего дня – Оливеру в том числе.

– Мы обе не знаем, что произошло, – возразила Диксон. – Однако я знаю, что все, что ты сделала, ты сделала по собственной инициативе. Это я знаю. Это ясно, как день. Это все изменило.

«Мы обе знаем, что это неправда», – хотелось мне сказать. Но я не стала. Я подождала, пока она переведет дух.

– Понимаете, Марлин, пусть вы по эту сторону перегородки, а я по ту, но я все равно человек.

– Ты едва ли можешь считаться человеком.

– Просто скажите, – прошептала я. – Будьте честны со мной. Я знаю, что вы мне ничем не обязаны, но вы вообще планировали говорить обо мне с губернатором? Писать прошение о помиловании? Мне просто нужно знать. Извините, что спрашиваю, но просто… мне просто нужно это знать.

– То, что я сижу здесь, перед тобой, уже является ответом.

– Да? Я уже не уверена, – сказала я. – Вы вообще намеревались хоть что-то писать?

Диксон опять отказалась отвечать, но не смогла отвести от меня взгляда. Она впитывала мое дыхание, мои слова, мое присутствие, и на мгновение я четко вспомнила, как она вела себя на нашей первой встрече много лет назад, когда решительно положила передо мной снимок человека-тени, избитого, пластилинового. Только тогда Марлин отказалась отвести взгляд от моего лица. Она просто впилась в меня взглядом, поджала губы, и вокруг ее рта собрались морщинки, как на завязанном по центру пластиковом пакете из бакалейной. Ее глаза были озерами безумия, структурированного, контролируемого и сфокусированного ровно настолько, чтобы оно никогда не хлынуло наружу.