Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья - [2]

Наличие общего врага традиционно считается наилучшей основой для политического союза. Заключенный в 1295 г. союз Франции и Шотландии выдержал испытание веками, а вот отношения Англии с Фландрией складывались более драматично. В данной работе я анализирую эволюцию сформированного английскими историографами образа Фландрии от дружественного до враждебного. Наконец, в качестве последнего направления представлен Пиренейский полуостров. Обе кастильские кампании английских принцев (1367 и 1386 гг.) включены в это исследование в качестве типичнейших феодальных конфликтов, на примере которых удобно разбирать самые разные проблемы, связанные со средневековым восприятием войны (от формального повода до частных мотивов наемников).

Как известно, само понятие «Столетняя война» было сформулировано не в эпоху Средневековья, а лишь в XIX в. Считается, что этот термин ввел в оборот К. Демишель, опубликовавший в 1823 г. рукописную «Хронологическую таблицу истории Средних веков». В 1839 г. данный запоминающийся термин был повторен М. Боро в его «Истории Франции». Наконец, в 1852 г. из-под пера Т. Башеле вышла первая книга с этим названием («La guerre de Cent ans»). Английские историки начали использовать рассматриваемое понятие несколько позже: лишь в 1869 г. Э. Фримен решил обозначить войну за французскую корону как «The Hundred Years War».

Воздавая должное заслугам ученых-позитивистов, историки ХХ в. продемонстрировали уязвимость, если не сказать некорректность данного понятия. Многие современные специалисты считают необоснованным выделение войн, которые английские государи в XIV–XV вв. вели за корону Франции, из англо-французских конфликтов, восходящих еще к Нормандскому завоеванию 1066 г. Не меньше сомнений вызывают утвержденные в историографии даты начала и конца Столетней войны (1337–1453 гг.): ведь официально титул короля Франции Эдуард III принял только в 1340 г., а отказался от него Георг III лишь в 1801 г. Между тем в настоящее время историки продолжают пользоваться этим, возможно, не самым удачным понятием, не выдвигая ему никакой альтернативы, что, впрочем, неудивительно, ибо термин «Столетняя война» прочно укоренился не только в научной литературе, но и в массовом сознании.

Наиболее традиционным, популярным и изученным аспектом Столетней войны является политическая история. Основную свою задачу исследователи XIX — первой половины ХХ в. видели в максимально точном и подробном изложении хода военных действий и дипломатических переговоров. Однако уже в этот период в английской и французской историографии определились основные дискуссионные вопросы, касающиеся истоков и причин войны (династической, экономической, территориальной), ее характера (феодального, экспансионистского, национально-освободительного) и последствий; также внимание исследователей было сосредоточено на проблемах, связанных с ростом национального самосознания и консолидацией противостоящих государств (М. Депрэ, А. Ковиль, Т. Таут, Э. Перруа). Во второй половине ХХ — начале XXI в. для изучения политической истории Столетней войны характерен более взвешенный подход. Большинство современных авторов (в частности, М. Вейл, Д. Сьюард, А. Ллойд, А. Карри, Дж. Сампшин), освободившись от комплекса поиска исторического виновника войны, отчетливо осо знают не только ее общеевропейский контекст, но и нецелесообразность выделения какой-то одной причины в качестве главной или, тем более, единственной. Ориентация на комплексное изучение исторического процесса вынудила исследователей уделять больше внимания проблемам ментальности, социальным и культурным вопросам, оказывающим колоссальное воздействие на политическую историю. Как заметил в одной из своих ранних и, в определенной степени, программных работ Б. Гене, исследование политической истории государства невозможно «без ментального контекста», то есть «без изучения всей совокупности идей, чувств, мифов, из которых государство извлекает свою силу».[1]

Неудивительно, что во второй половине ХХ в. комплексный подход стал применяться не только к политической, но даже к военной истории. По словам одного из ведущих специалистов по средневековым войнам Ф. Контамина, войну следует рассматривать всесторонне, как «форму человеческого существования».[2] Сфера интересов специалистов по военной истории расширилась, включив изучение социальной структуры армий, принципов комплектования войск, организации военных поставок, ментальности «людей войны», влияния вооруженных конфликтов на жизнь различных слоев мирного населения и множества других проблем, связанных с различными гранями войны (Д. Хей, М. Кин, Дж. Беллами, К. Олманд, М. Ховард, Г. Хьюитт, Дж. Фауллер, Б. Тирни). Именно в этот период историки обратились к анализу организации военной пропаганды и ее воздействия на общественное сознание (П. Льюис, Д. Белль, Ж. Кринен, У. Омрод, Л. Лоренс, У. Джонс, Дж. Маккенна, К. Рейнольдс, А. Макхарди, Н. Понс). Кардинальные изменения произошли и в отношении исследователей к нарративным источникам. Исторические тексты перестали рассматриваться исключительно с точки зрения их достоверности и информативной репрезентативности. Мышление и методы работы средневековых историков, восприятие исторической традиции, социальный состав авторов и их читателей, степень популярности тех или иных текстов и пути их распространения, влияние историописания и памяти о прошлом на идеологию общества — эти и другие аспекты исторической культуры эпохи Средневековья оказались достойными внимания объектами изучения.