Образы детства - [142]

Кто рискнет установить дату, рядом с которой будет записано: преодолено? (Подруга, в шестнадцать лет попавшая из Терезина в Освенцим, а через два года бежавшая с «эшелона», означавшего смерть, говорила, что с тех пор реальность для нее подернута дымкой и разрывается эта пелена лишь иногда, в редкие мгновения. Сама же она, хоть ночью ей и грозят кошмары, а днем зачастую боязнь преследования, стала себе до странности безразлична. Смерть — вот что было ей назначено, а что она выжила, уцелела — это случайность. Случайному выживанию сам человек не способен вновь придать ту же цену, что и жизни, которую никогда под сомнение не ставили. Теневые годы.)

В августе 1945 года Нелли вместе с Фолькмаром Кнопом, тринадцатилетним пасторским сыном, ходила в Бардикове по кладбищу, подыскивая место для могилы господина May, который был при смерти. Она спросила у мальчика, не странно ли ему готовить место погребения для еще живого человека. Мальчик, светловолосый, голубоглазый, высокий, серьезно ответил: Нет, не странно. Сам он, к примеру, в состоянии представить себе, что спокойно, безмятежно ляжет в землю вон под той плакучей ивой, у кладбищенской стены. - Так он что же, думает о смерти? — О да, часто.

Нелли вдруг поняла, что ей хочется жить долго. Того человека в ней, который еще три месяца назад готов был умереть от отчаяния, как не бывало, да-да, именно так, С огромной высоты она смотрела на себя, расхаживающую с мальчиком по старому кладбищу, где надгробия покосились и вросли в землю, а имена усопших заплел плющ. Когда-нибудь и ее надгробный камень вот так же утонет где-то в земле, думала она. Впервые она ощутила, что такое время, ощутила всем своим существом, которое с каждой секундой старело, приближалось к смерти. Она не задавалась вопросом, как проведет время, отделяющее ее от гробового камня. Оно есть, и этого достаточно. Ее самое изумила обнаружившаяся в ней жажда жизни. Она шагала вдоль кладбищенской стены. Какой аромат, Фолькмар! Чувствуешь? — А как же,— серьезно отозвался Фолькмар Кноп. Шиповник.

Горизонт вокруг деревни Бардиков в Мекленбурге был низкий, апокалипсические всадники незримо держались возле самого его края. Деревня была битком набита людьми — теми, кто пережил личную катастрофу, и другими, кто никакой катастрофы не заметил. Это нагнетало взаимное ожесточение.

Нелли сидела в конторе бургомистра за письменным столом у окна, наблюдая, как одни борются с другими. Она пришла к выводу, что люди в большинстве плохие, и без особой уверенности иногда вмешивалась в события на стороне уцелевших, поскольку принадлежала к их числу. Деревенская жизнь была ее спасением, но совершенно ей не нравилась.

Вне всякого сомнения, комната в так называемом гросмюленском замке — уродливом, мрачном строении со столь же уродливой приземистой башней в южном крыле — была для Нелли и ее родных до поры до времени последней и притом единственно доступной точкой в этом мире. Паркетный пол застелили соломой, а сверху положили брезент. В этой комнате наверняка стоял как минимум один стул с резной спинкой и гобеленовым сиденьем. А может, и несколько. Но стола, помнится, не было, (Шарлотта Йордан: Мир хоть и катится в тартарары — зато все как в лучших домах. Нелли казалось, что ей никогда больше без смеха не прочесть в сказке: «И он увез ее к себе в замок...») «Усишкина» бабуля сидит, расставив ноги, на господском стуле, между колен у нее ведерко для начищенной картошки. Незабываемая картина.

Когда человек перестает рисовать себе картины? (И каждый ли перестает?) Бардиков — последний населенный пункт, воспоминания о котором сохранились в виде красочных картин. Если правда, что господь бог таится в мелочах-равно как и черт, разумеется,— то в ближайшие годы оба они будут отступать из памяти все дальше и дальше. (Память без бога и черта — велика ли ей цена?) Не то чтобы картин потом вовсе не было: моментальные снимки со вспышкой, целые серии кадров. Но яркость их потускнела, словно краски реальности по качеству уже не те, что раньше. Зато на заметку берутся другие памятки: молниеносные озарения, вспышки проницательности, разговоры, эмоциональные состояния, повороты мысли. О чем это свидетельствует — о старении? Или же об изменении материала, который нужно запомнить? О том, что механизм памяти приводится в действие в первую очередь уже не органами чувств («Глаза мои! Всюду, /Расширив зрачки, /Вы видели чудо, /Всему вопреки»[103]). а зачастую разнообразными впечатлениями неохватного мира Невидимого, Неощутимого?

Запас опыта, из которого бог и черт исчезли и в котором таишься лишь ты сама?

Все вздор! Так говорит Шарлотта. Мы же всего-навсего пешки в игре больших персон. При том что она-то, ради своих детей, постоянно участвовала в этой игре. Конечно, своих детей она считала умными, даже «одаренными», хотя и не могла бы сказать, чём одаренными. Материальный фон «обеспеченного будущего» исчез, а значит, надо было принять в расчет все, пусть даже самые нереальные, возможности найти занятие детям, в первую очередь Нелли, соответственно их дарованиям. (Шарлотта всегда полагала, что девочка нуждается в образовании ничуть не меньше, чем мальчик.) Нет, сказала она сестре господина фон Бендова-эту «девицу» изрядно за шестьдесят, с серой кожей, серыми волосами и в сером платье, дети метко прозвали «мумией»; в имении брата она командовала женской прислугой, — нет, моя дочка устроилась в другом месте. (Сама Шарлотта давно сделалась незаменимой на кухне, экономка была без нее как без рук.) Вместе с Нелли она пошла к бургомистру в Бардиков (1,7 км) н, без стеснения расхваливая Неллину смекалку и услужливость и красноречиво озираясь в неряшливой бургомистерской конторе, добилась своего: Рихард Штегувайт, тощий, костлявый человек шестидесяти лет от роду, объявил на своем почти невразумительном менленбургском наречии, что берет Нелли «конторщицей». Но «без никакого жалованья». Общинная касса была пуста. Завтрак и обед—это да, это пожалуйста.