Образы детства - [119]

Отмечались ли — помимо пессимистического возгласа мамы, который тщетно расследовало гестапо и о котором Нелли даже не подозревала,— в ее окружении хотя бы малейшие признаки того, что кое-кто считает войну проигранной? Ответ на этот вопрос будет отрицательным. Стало быть, у Нелли впервые есть шанс почувствовать на собственном опыте, как же долго человек настраивается на то, чтобы принять возможность немыслимого. Раз и навсегда этому не научишься. Те времена, когда она не решалась делать соответствующие выводы из увиденного своими глазами, ты распознаешь по особому признаку — по дефициту внутренней памяти. Внешние события — да, вот они; первые обозы беженцев, прибывающие в город. Однако Нелли весьма далека от того, чтобы прочесть во взгляде беженцев — а он у них какой-то странный — не одно только изнеможение после долгого тяжкого пути. Между ее наблюдениями и попыткой их истолковать словно бы вырастает стена.

Усталость — тут, пожалуй, и сомневаться нечего — в эти месяцы настолько велика, что ее уже не объяснишь лишь ночными пролетами вражеской авиации, которых все и бояться-то перестали. Эскадры, бомбящие Берлин, выполнив над Л. разворот, неизменно уходят курсом на запад. Тем не менее Шарлотта каждую ночь исправно будит детей, заставляет одеться и ведет в подвал, хотя бомбоубежище из него-курам на смех. Нельзя искушать судьбу.

Еще одна сцена; отец в рубашке сидит за обеденным столом, ест суп и разговаривает с мамой о пленных французах; их разместили в старых фабричных цехах, и с недавних пор он отвечает там за охрану. Пустили козла в огород, замечает он. Кто сам был в плену, над пленными куражиться не в состоянии, говорит он. Не может он запретить французам печурки, на которых они по вечерам украдкой что-то жарят. И по всей строгости обыскивать их, когда они после работы возвращаются в лагерь, у него тоже рука не подымается. Хотя он назубок знает все их тайники. Но он знает и другое; что значит для пленного краюха хлеба, а тем более шматок мяса. Не может он наказывать людей за воровство. Ведь когда-то — и об этом он волей-неволей всегда вспоминает — во Франции сам отвлекал хозяйку карточной игрой, пока приятели обчищали ее кладовку: Oh, Monsieur Bruno, un filou!

Да знаем мы эту историю, знаем, устало проговорила Шарлотта Йордан.

Понятное дело. Просто теперь он волей-неволей вспоминает ее снова и снова.

Внешняя Неллина память сохранила эту сцену, как янтарь сохраняет мошек, —мертвой, безжизненной. Внутренняя ее память, задача которой беречь оценки событий, уже и пошевелиться не могла. Онемела. Механические зарисовки, и больше ничего.

Вот что Ленке не мешало бы понять, тогда она поверит, что Нелли никогда всерьез не желала восстановить эту потерю. Ведь, как выяснилось, в глубине души — сама о том не подозревая - она таки была ко всему готова. Сигналы, которые не были словами, до нее дошли. Одним из последних был вгляд маленького мальчика. Вместе с беременной матерью он добрался сюда из Позена — нынешней Познани,-и Нелли (как все девочки из ее класса, в школу она теперь не ходила, а «опекала» беженцев) особенно хлопотала вокруг этих двоих; она ужасно волновалась: ну как же, вдруг женщина-беженка в чужом городе да еще, чего доброго, безо всякой помощи вздумает родить,— и притом все время нянчилась с вторым ее ребенком, тем самым мальчуганом. В конце концов она сходила за акушеркой. Та быстро, но тщательно осмотрела женщину, затем пощупала ей ноги и сказала: Пока они такие холоднющие, роды не начнутся. Так что паниковать незачем. Нелли изо всех сил уговаривала маму взять мальчика к себе, чтобы женщина пошла в больницу и спокойно там родила. Шарлотта, разумеется, не без сочувствия, уклончиво отказала. Мягко и осторожно она выложила свой последний довод: что, если им самим очень скоро придется уходить? Как же тогда мать отыщет сыночка?

В ответ Нелли только рассмеялась, громко и презрительно: громко-потому что допускать такую возможность просто абсурд, презрительно — потому что, оказывается, и мама, как все взрослые, прибегает к глупейшим отговоркам, лишь бы не рисковать, именно тогда, когда людям вправду нужно помочь. Нелли долго не могла забыть про эту не оказанную помощь. Об этих двух чужих людях думала она две недели спустя, когда сама стала беженкой, думала чаще, чем обо всех своих друзьях, внезапно и, по ее глубокому убеждению, большей частью навсегда отнятых у нее или, точнее говоря, исчезнувших. Узнав от запоздалых беглецов, что в районе больницы, где окопалось подразделение СС, шли бои, она подумала о той женщине, которая, наверно, лежала в одной из палат (выбоины от снарядов и пуль до сих пор заметны на фасаде здания; мимоходом ты показала их Ленке). А мальчика вместе с другими детьми, вероятно, увезли бог знает куда, и сумеет ли мама вообще найти его, сказать трудно. Еще и теперь, когда западные радиостанции передают розыскные объявления Немецкого Красного Креста, ты спрашиваешь себя о судьбе мальчика и его матери, но после стольких лет совесть тебя уже не мучает.

Последний сигнал о том, что хоть ей ничего и не говорили, но, в сущности, она все знала, Нелли получила от собственного организма, который, поскольку другой язык был под запретом, высказался на свой лад. Шарлотта Йордан, склонная в иные минуты употреблять необычные слова, сказала, что у дочери «поражена нервная система». И тем выдала, что не слишком уповает на настой ромашки с медом, которым пользовала Нелли.