Образ мира в тексте и ритуале - [170]

Во втором примере имеет место семантическое отрицание, его формальным носителем является глагол высылаю, значение которого можно расшифровать как «делаю так, чтоб тебя не было (в перечисленных локусах)». Другой способ уничтожения – отрицание времени, т. е. как бы вытеснение злой силы из временной системы бытия:

…i на гэту пару вячерняй i ўтрэнняй зары не бываць нi маладзiком, нi сходам» [там же: № 741];

Iдзiце, кароўкiны ўроцы, на мхi, на балоты, на нiцыя лозы каменне гладаць i ваду хлiбаць, каб у кароўкi ўроцам не бываць нi ў маладзiку, нi ў вiташку, нi ў круглым гадку. Уроцы, уроцы, гарыце на агнi. Амiн [там же: № 274].

Подобные формулы отрицания-уничтожения создают как бы отрицательную рамку всего текста. Абсолютный характер отрицания подчеркивается часто употребительными в заговорах и заклинаниях перечислительными конструкциями, которые представляют собой не что иное, как развернутые перечни, соответствующие по своей совокупной семантике абсолютным отрицательным словам нигде, никогда, никакой, никто. В белорусском заговоре «от сглаза» содержатся такие перечни самого разного свойства – цветовые, локативные, семейнородовые, временные, астрономические, анатомические, зоологические и т. п.:

Царыца-вадзiца,… абмый i сцалi рабу гэту нядужную ад першага вока аднавокага, i ад карага, i ад ярага, i ад белага, i ад шэрага; ад стрэчнага, ад пупярэчнага, ад падзiўнага i пасьмешнага, ад падумнага i пагляднага, ад прыгаворнага i наброднага; … ад вадзянага i сухавейнага,… i сьветавога, i агнявога, i гаравога, i палявога; цi схода, цi маладзiка, цi пад поўная; ад часiны, ад хвiлiны, i дзённага, i ночнага, i ранняга, i вячэрняга, i паўночнага, i паўдзённага;… цi панскага, цi цыганскага, цi дзякоўскага, цi жыдоўскага; цi мушчынскага пад вянцом, цi жаноцкага пад чапцом, цi хлапецкага пад шапачкай, цi дязвоцкага пад завiткай, цi ўдовiна, цi ўдаўцова, цi дзядова, цi бабiна, цi бацькiна, цi маткiна, цi братава, цi сястрына, …цi дзядзькiна, цi цёткiна, цi ад старых старыкоў, ад старых старушак, ад ведзьмiнскiх i чараўнiцкiх… Выходзiця вы, зглаз-урокi, з раба гэтага нядужнага, з буйнай галавы, з жоўтага мора, з белага лiца, з ясных вачей, з чорных бравей, з слухавых вушэй, з баявых наздрей, з рацiвага сэрца, з сiльнага жывата, з чорнай печанi, з белага лёгкага, з гарачай крывi, з пальчыкаў, з сустаўчыкаў, з русых кос… [Замовы 1992: № 872].

Такого рода конкретные, «индуктивные» перечни, вероятно, обладают большей магической силой отрицания-уничтожения, чем соответствующие «абсолютные» слова и выражения; именно они служат гарантией полного устранения опасности. Вместо «индуктивных» перечней могут употребляться в тех же контекстах эквивалентные им по содержанию двучленные конструкции типа «суженый и несуженый», «горы и долы», «живое и мертвое», серб, «знамо и незнамо», «венчано и невенчано», макед. «криво и слепо» и т. п.

Вторая функция отрицания в заговорах и подобных им сакральных текстах – обозначение «того света». Здесь уже нет отрицания-уничтожения, но несть отрицание как знак «обратности». Все, что характерно для земного мира, мира жизни, имеет свой обратный коррелят в мире потустороннем, который фигурирует в заговорах и заклинаниях как локус, куда изгоняются болезни и прочие злые силы. Способ их обезвреживания в данном случае состоит в том, что они локализуются в мире «со знаком минус», не соприкасающемся с земным миром. Стандартные признаки того мира – небытие, неявление, недействие, нелокусы, невремя и т. д.

В сербском заговоре градовая туча отсылается «в пустую гору Галилею, где солнце не светит, где дождь не идет, ветер не дует, где нет детишек, нет скотинки, нет козлят, нет ягнят, нет поросят ит. д.» [Раденковић 1982: № 605], а демонические существа «бабицы», вредящие роженицам и новорожденным, изгоняются на мифическую «Калевскую гору», где не только нет признаков земной жизни («петухи не поют, люди не гомонят, дети не плачут, козы не блеют»), но и нарушены, перевернуты все установления человеческого бытия: «там девушка от брата ребенка родила, без попа его крестила, без мира его миром помазала, без повойника повила» [там же: № 134].

В белорусском заговоре от бешенства тот свет описывается так:

Я табе хлеб нагавару ’д шалёнага сабакi i кусакi. I шалёных сабак зганю я за шчырыя бары, за цёмныя лясы, за мхi, за балоты, за гнiлыя калоды i за лютыя воды, а дзе людзi ня ходзюць i зьверы ня бегаюць, i пцiцы ня лятаюць; там ня слышна нi кароўськага рыку, нi пятуховага крыку, – там iм прападаць, шалёным сабакам i кусакам, i назад не ўзварачацца [Замовы 1992: № 432].

В другом подобном заговоре тот свет – это мир, где «і сонца не грэець, і месяц не свеціць, і звёзды не глядзяць» [там же: № 443]. Но чаще всего встречаются описания того света как места, лишенного звуков жизни, молчащего, немого, «где петух не кукарекает, где собака не лает, где кошка не мяучет, где коровы и быки не мычат, где овцы не блеют, где церкви нет, и колокольного звона не слышно» [Раденковић 1982: № 94].

Отрицательные перечни, создающие образ иного мира, могут быть более или менее подробными; возможны и обобщенные формулы типа сербской «Иди туда <на галилейскую реку), где церкви нет, где попы не читают… где нигде ничего нет» [Раденковић: № 102; то же № 606]. Часто используется также имплицитное, семантическое отрицание, содержащееся в таких характеристиках, как молчание, пустота, неподвижность.