Образ и личность Ломоносова - [6]

Почему же творения и личность Ломоносова стали привлекательны для читающей публики? Он был свой. Он был свой и близкий во всем — в происхождении, в привычках, манерах, традициях и обычаях, понятный в языке, понятный в вере.

Он был образцом личных качеств русского мужика, даже физических, примером личного творческого успеха. Свободный помор недюжинных талантов бросает родной дом и сам ломает предначертанный ему путь, отказываясь от привычной купеческой, духовной или военной стези и выбирая никому не понятную науку. Редкостное, стихийное стремление мужицкого сына стало для России знамением — знамением независимого отклика низов на чаяния Великого Петра о возникновении собственной русской научной поросли.

Масштабом своей личности Ломоносов создает небывалый прецедент, доказав, что русским есть место в науке. И все знали, что именно он возглавляет науку в Академии. Чтобы представить непреходящую ценность такого события, нужно уйти в XVIII век и понять, что достойных примеров пребывания русских в науке просто не было, и никто не мог утверждать, что они там вообще могут быть. А вот — случилось. И потому по праву Ломоносова можно назвать основоположником русской науки.

В деяниях его было нечто, что интуитивно, самостоятельно, по доброй воле востребовано просвещённым людом, и это нечто могло быть найдено только у него и ни у кого другого. Он дал старт непрерывному осовремениванию русского языка, чтобы “слог его был великолепен, чист, тверд, громок и приятен”. Талантом и устами Ломоносова наука, в ее разнообразных отраслях, впервые и свободно заговорила по-русски. Осовремененный им русский язык позволил молодому поколению войти в науку. Наука не может обойтись без языка соответствующего времени. Обновление позволило ввести в науку русские названия, термины, дефиниции, определения. Пример тому “Вольфианская физика”, переведённая им.

Через сто лет было образно сказано: “У кого достало <бы> творческой силы оббить и сделать восприимчивым такой грубый и неподатливый материал, какой представлял из себя Русский <книжный> язык во время Ломоносова…” (И. С. Аксаков). Ломоносов к радости своей открыл, что русский разговорный язык, которым общались, шутили и бранились его окружающие, обладает всем тем богатством, что необходим для свободного выражения самых сложных мыслей. И он имел отвагу начать писать этой разговорной речью. И читатель был поражен красотами и гибкостью того самого языка, которым он повседневно пользовался в быту. Невозможно переоценить важнейшую роль выразительной силы языка Ломоносова. Известно, что “Слова в России — больше, чем слова” (Н. В. Карлов), что “словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести” (В. С. Шефнер).

И мощное оружие СЛОВА было использовано для возвеличивания России.

Призыв, обращенный к чувствам русского народа, должен был помочь освободиться от векового сознания собственной отсталости, собственной ущербности перед этими “немцами”. Это в Москве, в слободе Кукуе на Яузе, они жили в некоторой культурной изоляции. Здесь же, в Питере — вот они, перед глазами. Они и умнее, и развитее в быту, в костюмах, в обычаях, привычках, нравах и трудовых навыках, они прилежно несут в страну науку, несут в страну промышленность, несут военное искусство и вооружение. Но они — ПРИШЛЫЕ, ЧУЖИЕ, со своими опрятными домиками и “тощими немецкими душами”. И Ломоносов непрерывно обращается (опустим цитаты) к национальной гордости россиян: и язык наш лучше всех, и история богаче всех, и Сибирь, что мы насквозь прошли (до Аляски досягнули), — самая богатая, и вера самая правильная, и военные победы наши неисчислимы… Нам ли сомневаться, что и в науке, как завещано Великим Петром, россияне возобладают. Этих слов ждали, и они были восприняты названным тончайшим, но влиятельным слоем просвещённого населения.

На кончину Ломоносова откликнулись эпитафиями весьма многие лица, далеко отстоящие друг от друга на общественной лестнице. Среди них были и профессиональные поэты А. П. Сумароков и И. Ф. Богданович, и граф Андрей Шувалов, будущий соавтор “Антидота”, певчий придворной капеллы И. К. Голеневский и скромный учитель английского языка Сухопутного Кадетского Корпуса Л. И. Сичкарев (1741–1809), оплативший издание из своих скудных средств:

Российской Соломон отходит в смертной путь.

Внемлите Росские вы музы лире сей,

Се полагается во гроб ваш Орфей.

Не будет больше петь на Невских он брегах,

Прекрасны лавры вам оставил при водах.

Внушите Риторы российские сей тон,

Се покрывается землей ваш Цицерон.

Уж громогласная российская труба

В гроб заключается подземной навсегда.

Внушите ведущи вы естества закон,

Се в тьму скрывается великий ваш Невтон.

Не менее выразительна строфа, принадлежащая перу Н. Н. Поповского, написанная при жизни Ломоносова:

Московской здесь Парнас изобразил Витию,

Что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию.

Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,

То он один в своем понятии вместил.

Открыл натуры храм богатым словом Россов;

Пример их остроты в науках Ломоносов.

Таково было мнение просвещённого общества.

Но и церковь по праву могла считать его своим воспитанником и гордиться им, затмившим Феофана Прокоповича. Он вышел из её недр и, несмотря на некоторую фронду и молодечество (“Гимн бороде”), стоял на защите православия всем своим авторитетом.