Обратная сторона тарелки - [26]

У порога Гена снял с Янки валенки, сунул взамен пушистые тапки. Велел Янке располагаться, пока он задаст корм скотине.

Янке ходила и трогала могучие, чёрные бревенчатые стены — у новых русских в загородных домах это последний шик. Никаких женских вещиц: салфеток, безделушек, зеркалец, картинок. Только одна увеличенная фотография женщины в простенке.

Взгляд женщины туманно, загадочно устремлён вдаль. Лицо курносое, простое, широкое: в народе такое называют лопатой. Рябенькие волосы распущены по плечам, подбородок подпёрла указательным пальцем — так фотографировались артистки в шестидесятых годах. За спиной море, горы, пальмы, как нарисованные, — явно коллаж.

— Это она в районе снималась. Фотографа попросила, чтобы как будто на юге. Она всё в Турцию мечтала, рвалась прямо. Сидит, смотрит в окошко на снег. «Геничка, зая, — говорит, — давай в Турцию съездим». А откуда: только кредит оформили. Да и скотину не оставишь.

Гена шустро накрыл стол: варёная картошка, сметана, яйца, огурцы, капуста. Достал домашнюю наливку, вопросительно уставился на Янку. Та взглядом поощрила: «Можно».

— Зая — у нас так никто не говорит. Это она в телевизоре услышала. И меня заставляла её так называть. Да какая она зая: в ней 120 кило живого весу. Скорее бегемотик. Обиделась.

Я ей говорю: «Ты меня хоть на улице заей не зови, не смеши людей». Она только вот так головку опустила, бедная. Дурак я, дурак. Что бы ей подыграть: да, мол, зая, пусенька (тоже в телевизоре услышала).

— Она у вас разве городская?

— Если бы. Одна слава, что село. Это телевизор её испортил, всё сериалы свои смотрела. Чёрт меня дёрнул тарелку сто каналов поставить. Хотел как лучше: она сразу затосковала, как сюда приехала.

Попрошу за коровой убрать или хоть поросёнку намять картошки — а она ногти суёт. Маникюр с блёстками сделала: жа-алко, сма-ажется. Я заругаюсь, пригрожу спутниковую тарелку расколотить — а она съёжится, заплачет, да беспомощно так. В полтора раза меня крупнее — а сама дитя дитём. Я и махнул рукой: делай что хочешь. Испорченный человек.

Моет посуду — как во сне. Средством для мытья намажет тарелку, перевернёт — и задумается, вся в себя уйдёт. Заглядится — будто не тарелку, а обратную сторону Луны увидела.

Янка после сытного ужина полезла в сумочку (ту самую) за сигаретами, предложила Гене. Он подставил глиняный черепок — стряхивать пепел. От сигареты отказался:

— Бросил. Вокруг дерево, сено — займётся, дотла выгорит. А при жене курил. Нервы не выдерживали, когда она в эти свои сериалы… уходила. Я намёрзнусь за день, руки гудят. Самый раз погреться, полюбиться, поласкаться — а у неё этот самый сюжет. Сейчас, пуся, такой интересный сюжет, говорит. Смотрю на её лицо — а оно у неё светится голубым светом, потусторонним, как у инопланетянки… Глаза блестят, как у кошки. Вижу: невменяемая, не здесь она сейчас, не отсюда. Вся ушла туда.

И уснуть не могу. Психую, ревную как дурак, к телевизору-то! Десять раз за ночь вскочу, перекурю за печкой. Задремлю, в три часа ночи открою глаза — а она в той же позе. Вся устремилась, подалась к экрану, глаза распахнуты, не моргнут. Аж жуть берёт.

Ух, ненавидел я эти сериалы. Вот чисто диарея: откуда их столько взялось?! Как полились с экрана неукротимым поносом — не остановишь. Понос хоть таблетками можно.

— Так где же ваша Маргарита? С фотографом в Турцию убежала? — Янка хамски захихикала. На неё алкоголь действовал непредсказуемо. Гена не обиделся, только рукой в воздухе помотал: мол, погоди, до этого ещё не добрались.

— Певец один по телевизору, душещипательный… Кудрявый, как овечка, под гитару поёт. Про жену, которая по ночам любила летать. «Он страдал, когда за окном темно, он не спал, на ночь запирал окно», — кашлянув, фальшиво, глухо пропел-проговорил Гена. — Только там он на кухне пил горький чай, а я вот бегал курить. За ночь полторы пачки уговаривал. Всё как в песне: и что ходили вдвоём, и духи ей дарил. Моя надушится, волосы распустит, красивый прозрачный халатик наденет — и к телевизору, как на свидание.

— Ну, так что с вашей Маргаритой? «Он боялся, что когда-нибудь под полной Луной она забудет дорогу домой, и однажды ночью вышло именно так…» — процитировала Янка.

— Всё так. Просыпаюсь под утро — а её нет. Комната залита голубым — телевизор-то работает. И чемодана нет. Ничего не взяла, только кофточки свои и флакон духов.

Гена не выдержал, потянулся дрожащими пальцами за сигаретой. Помял, сунул в рот, потом вынул.

— Как она в городе? Обманут её, пропадёт. Она рекламу-то в телевизоре за чистую монету принимала. Думала: если средство для мытья посуды плохо пенится или, там, лак на ногтях долго не сохнет — что у женщины страшнее проблем быть не может.

Чтобы Янка «ничего такого не думала», Гена гостеприимно предоставил ей свою кровать. Сам пошёл спать в баню. «Вчера топил, ещё тепло должно быть. Полок широкий, ничего».

Янка вышла на улицу. Боже, какая ночь, какой воздух — даже курить жалко! Встала на цыпочки, насколько позволяли валенки, подставила лицо холодному лунному свету, разведя и приподняв руки. Ощущение: что продымлённые лёгкие развернулись во всю грудную клетку, затрепетали как крылья и тоже благодарно выдохнули: «Ах!»