Обратная перспектива - [45]

Плющ повертел изделие из толстой проволоки.

— Одноразовый, — проворчал он, — тогда, для полного счастья, пару одноразовых стаканчиков.

«Оно тебе надо?» — удивлялся Плющ, спускаясь по дороге, но когда увидел её издали, на фоне моря, слегка освещённую печальным закатом, невольно ускорил шаг. «Значит надо».

С трудом откупорив бутылку, он оглядел погнувшийся штопор и забросил его в море.

— Зачем? — спросила Элита.

— Есть в Одессе такая примета: если забросишь штопор, значит, вернёшься и напьёшься обязательно.

— Вы алкоголик?

— Я — пьяница, — гордо сказал Плющ. — Как и все мастеровые.

— А кем вы работает… работали?

— Печник я, — грустно сказал Константин Дмитриевич, — и слесарь по дереву. Впрочем, — тут же раскололся он, — у меня будет выставка двадцать первого или двадцать третьего. В музее. Приходите.

Элита рассказала о своём городке — ему всего тридцать лет, но уже вполне европейский — денег много, нефтянка как-никак, впрочем, слово «нефтянка» ей не нравится, непочтительно как-то… Мэр у них деловой, часто привозит американцев и других культурных людей, из Москвы, приезжал даже Бисер Киров, говорят, был знаменит лет тридцать назад…

Плющ кивнул:

— Конечно, помню. Он, конечно, Кобзон, но не до такой степени…

А работает Элита главным инженером водозабора, что для её тридцати двух — она не скрывает своего возраста — совсем неплохо.

Полусладкое легло на коньяк не очень ладно, Плюща даже слегка повело, появилось неприятное ощущение в желудке. Элита говорила размеренно, перебирая мелкие камешки.

Плющ представил себе чёрные нефтяные озера, чахлые берёзки, высокий водяной забор, Кобзона в ковбойской шляпе. Он закашлялся.

— Простите… продолжайте…

Элита придержала его своей прощальной улыбкой. Личная жизнь пока не сложилась, но женщина должна сначала реализовать себя как личность, а уж потом…

Плющ оглядел себя со стороны: мысленно отошёл на несколько шагов и прищурился. Получается Гойя, Капричиос. Нет, так он вполне — белые штаны и замшевая курточка, фетровая шляпа, серебристая бородка под запавшим ртом. Вполне даже красив, но с точки зрения зарубежного кинорежиссёра Кустурицы.

Подступила тошнота.

— Извините, я на минутку…

Он забежал за невысокую дюну, поросшую голубой осокой, нагнулся и сунул в рот два пальца.

Стало легче, даже голова перестала кружиться. Утёрся, вытер пальцы песком.

Элита глянула в его покрасневшие глаза.

— Вы плакали… Уверяю вас, Константин, всё у вас будет хорошо, вы интересный мужчина…

«Вот дура», — с облегчением подумал Плющ.

4

Открытие выставки назначили на двадцать пятое октября. Холодно стало на дворе, деревья почти опустели, ледяной ветер заполонял освободившееся пространство.

Пришлось пойти на непомерные расходы: купить куртку, тёплую, но некрасивую, кугутскую, — за шестьдесят долларов.

Накануне вернисажа братья Лялюшкины привезли Плюща к себе в мастерскую. Работы были оформлены профессионально, аккуратно, и без души.

— Большое спасибо, — приподнял он шляпу.

— Это ещё что, — сказали братья Лялюшкины. — Мы вас раскрутим. Для начала издадим альбом. Мероприятие, правда, расходное, но для вас… А можно, вы нам подарите вот эту работу?.. и эту.

Плющ пожал плечами.

— Открытие в пять. Приезжайте, пожалуйста, к четырём, — попросил Лёня по телефону.

Он редко теперь приезжал на дачу.

— К четырём, так к четырём, — ответил Плющ. — Непременно. Большое спасибо.

Двадцать пятого с утра шёл дождь. Неприятно обвисли поля шляпы. Рональд на что-то обиделся: молча налил и скрылся в глубине магазина. Таксист запросил бешеную сумму.

Плющ шёл по Пушкинской и размышлял:

«Соберутся хари. Кто-то будет фальшиво радоваться, кто-то кукситься. Интересно, чего ты не хочешь больше — этих рож, или себя одним из них. Хотелось бы повидать Юрия Николаевича, ему уже за восемьдесят. Но подойдёт какой-нибудь Юхим Бамбалюк, хлопнет старика по плечу:

— Ну що, Юрко… Як ся маешь? Ю ол’райт?

А Юрий Николаевич не ответит — будет смотреть вдаль водянистыми глазами».

Последний каштан сорвался с высоты, стукнул по шляпе и крутнулся возле ног. Плющ остановился.

«Пусть это будет моя «Эврика». Не пойду. Всё это суета сует и всякая херня».

Он поднялся по Греческой, свернул на Преображенскую и пошёл по направлению к Привозу. Если там взять тачку — дешевле будет.

На углу Тираспольской он автоматически глянул вправо — здесь когда-то была винарка.

Над подвалом красным по белому написано:

«Огни притона. Винный бар».

«Бог не фраер», — обрадовался Плющ, снял шляпу и стряхнул с неё воду.

Почти всё, как было когда-то, только лучше, цивилизованнее. Теперь не толпились у стойки, не глотали торопливо — появились деревянные столики, пепельницы стояли на них.

На какой-то панельной приступке сидели, правда, двое бомжей, утопили головы в плечи, пестрели вязаными шапочками.

— Как тебя зовут? — спросил Плющ девушку за стойкой.

— Вика, а что?

— Ничего. Классно у тебя, Вика.

Он взял сто граммов коньяка, бутерброд с салом, и — сто лет не виделись — биточек из хамсы. И за всё это — около семи гривен. Чудеса.

Два столика пустовали, за третьим сидели двое мужчин и две женщины, все пожилые, со следами полинявшей интеллигентности на лицах. Разговаривали они возбуждённо, что-то об аэродинамике и портовых сооружениях.