Обратная перспектива - [31]

Будяков принёс серенький тонкий журнал — издание еврейского культурного центра.

— Смотри, целую подборку напечатали. Вот.

Карл полистал страницы.

— А кто такой Шумихер?

— Это я, я Шумихер, — радостно тыкал в себя пальцем Будяков. — Я — Шумихер по маме!

— Жидовская ты морда, — умилился Карл. — И где же твоя водка?

Будяков суетливо достал из сумки бутылку «Столичной», с потёртой советской этикеткой.

— Что, из подарочного фонда? Образца тысяча девятьсот восемьдесят шестого года?

— Нет, ей Богу, — забожился Шумихер, — только что купил!

— И где ты их находишь… Небось, рублей за девяносто?

— Обижаешь… восемьдесят семь. Ну, со свиданьицем, — Будяков истово чокнулся и опрокинул рюмку в мягкий рот. — Господи, хорошо-то как… Сегодня, между прочим, праздник: Вера, Надежда, Любовь. И мать их Софья.

— А тебе, Шумихер, что за дело?

— Да ничего… Я хожу в церковь довольно часто. Свечку ставлю. По маме, по…

— А в синагогу?

— И в синагогу. За мацой — святое дело. Слушай-кась. Давай я тебе стишок прочитаю…

— Тебе скоро семьдесят, а ты всё стихи пишешь. Как тебе не стыдно?

Стихи были хорошие. Что-то про дедушку Моисея, который стучал посохом по паркету, а маленький мальчик, лирический герой, боялся, что хлынет вода из-под посоха и зальёт нижнюю квартиру. Хорошие, но…

— Слушай, а откуда у тебя советский киндер в сороковые годы знает Библию?

— Как откуда? Ну, я же знаю… Это художественная правда.

— Никакая не правда, никакая не художественная. Самая обыкновенная подтасовка. А вообще, ты кто? Русский поэт, или, может быть, еврейский?

— Га-га-га!.. Какая разница!

Крыть было нечем.

— Я понял, — сказал Карл, разливая по рюмкам. — Когда тебя не печатают — ты русский поэт, а когда…

Зазвонил телефон.

— Карлик, — сказала Таня, — я у Кати. Буду поздно. Что с голосом? Ты здоров?

— Танечка, у нас Будяков! — радостно, как с Новым годом, поздравил её Карл. — Он теперь Шумихер!

— А, понятно… Ничего не понимаю… Пока. Привет Будякову.

— Скажи мне, Шумихер, любимец богов, — приставал Карл, — кто ты есть на самом деле?..

— Да никто. Трубочист. Устал я. Вот интересно: если б тебе дали возможность прожить ещё одну жизнь? Ты бы как…

Карл вспомнил серые промозглые семидесятые, хамство, демагогию, нищету, высокие слова «коллектив», «дисциплина» и поёжился. Но ведь было и другое…

— Да, пожалуй, так же. Только сначала взял бы отпуск лет на двести…

— А я, — мечтательно сказал Будяков, — жил бы в Индии…

— Так ты ещё и ариец? Никак не пойму — придурок ты или мудрец?

— Га-га-га… Какая разница! Что-то я, Карлуша, с тобой всё время напиваюсь. Побляду я.

— И не надоело? Я эту хохмочку слышу уже лет тридцать.

— Га-га-га… Ну и что?

— Ничего. А только ты ведёшь себя кое-как. Сам совратил, а сам в кусты? У меня есть заначка. Грамм триста. Танечка на компресс держит.

— Какой компресс?

— Не знаю. Видимо, сейчас тот самый случай.

— Тебе хорошо, ты будешь спать, сколько захочешь, а мне вставать на рассвете…

— Пей, сволочь!

Когда Будяков ушёл, Карл первым делом вытер лужицы со стола, смёл крошки.

— Терпеть не могу богему, — бормотал он.

От компресса осталось рюмки на три. Или четыре. «Вера, Надежда, Любовь, — вспомнил Карл. — Надо звонить, поздравлять».

Давно никому не звонивший, он слегка протрезвел от такого решения. Нашёл старую книжку с номерами телефонов и стал листать.

— Вера? Здравствуйте. Это некий… Что, узнали? Значит, не быть мне богатым. Ну и хорошо. Это я вас с ангелом поздравляю. Куда пропал? Это вы куда-то пропадаете. То вас нет, то вам не до меня… Я-то помню. Точнее не вас, а о вас. О вашем существовании. Что? Иногда греет, иногда мешает. Увидимся? Конечно…

Карл налил рюмку, чокнулся с трубкой.

— Ваше здоровье, Вера. А когда увидимся, вы мне будете мораль читать? Что? Будете? Значит, с вами всё в порядке. Это я мудрый? Ну да — мудрость даётся человеку под старость, и не для добрых дел, а чтоб смерти не боялся. Вот если б я был мудрым смолоду — валялся бы на печи тридцать лет и три года. Зачем? Чтоб дров не наломать. Причем тут Христос… Я об Илье Муромце… Кто про что, а вшивый про баню. Извините. Что, грубо? Но вы ведь тоже не молодеете. Новые поклонники? Вы поосторожнее с новыми. Поматросят и бросят. Знаю я их — теперь мода на пожилых дам. Ну вот. Я с вами как на духу, а вы… Ладно, до встречи…

Карл положил трубку, утёр лоб салфеткой.

— Кокетка старая… Она меня будет лечить!

Он прошёлся по кухне, машинально отщипнул кусочек хлеба. Опомнился, наполнил рюмку.

— Так, а где у нас Надежда? Ага…

— Надя? Не ожидала? Конечно, я. Ну, поздравляю. Да так, привычно. Всё нормально. Кризис. Дети? Их, конечно, жалко, но смею напомнить, что это мы сироты, а не они. Да перестань, всё отстоится. Попса тем и хороша, что она вечна, как мусор. Её можно не замечать. Ну да, всё высокое — сиюминутно. Главное — помнить об этом вечно. Ой, не греши. Чего только нет в книжных… Думаю, да. Белинского да Гоголя с базара понесут. И Некрасова, конечно. И эти две сладкие парочки: Ахматова — Цветаева, Мандельштам — Пастернак. Вот-вот, как на колхозной танцплощадке. Выплюнут папиросы и пойдут бацать: Пастернак с Цветаевой, Ахматова с Мандельштамом. Что, ёрничаю? Кого люблю, того ёрничаю. Прости, я сейчас.