Обратимость - [9]

Вероятность, что папы нет - не просто огромная. Пожалуй, она гигантская. Но Саша все равно первым делом подъезжает к коттеджу. Вдруг удастся подловить отца перед его уходом на работу. Я смотрю в окно, вижу наш небольшой, двухэтажный дом и вспоминаю, как мама хотела посадить яблони напротив центровых окон. Конечно, папа именно так и сделал. Но знал ли он тогда, что она даже не увидит, как они расцветут. Первые несколько лет эти деревья упрямо сохли, сгибались, лишь не позволяли солнцу проникнуть в наш широкий, темный холл. Но прошлой весной что-то изменилось. Было больше дождей или больше света – кто знает? В любом случае, больные, скрученные деревья вдруг расправили свои ветви, вытянулись и превратились в нечто волшебное, не от мира сего. Пожалуй, приезжать домой в мае уже стоило ради этого: ради белой аллеи перед нашим узким крыльцом.

Мы выходим из машины. Я осматриваюсь, вдыхаю свежий, легкий запах леса, хвои и улыбаюсь: здесь все совсем другое.

- Папы нет, - сообщает Саша и достает запасной ключ из-под горшка с засохшим, тонким деревом. Брат ловит мой взгляд. – Ты точно в порядке? Выглядишь не очень.

- Если ты перестанешь меня об этом спрашивать, я, наконец, смогу расслабиться, - кривлю губы, тут же получаю в ответ похожую гримасу и усмехаюсь. – Я схожу тогда к папе на работу. Ты со мной?

- Да, ну. Лучше проверю его машину. Наверняка, опять пешком потопал.

- У тебя еще много времени. Мы же до вечера. Придем – починишь.

Саша вместо ответа смеется. Собственно, я и не нуждаюсь в пояснении. Было глупо пытаться его в чем-то переубедить: упрямство - давно знакомый мне его детский рудимент. Поджимаю губы, вздыхаю и смотрю в сторону небольшого, узкого мостика. Он соединяет два берега искусственного, овального озера. За ним находится папино место гнездования, второй дом, жилище, дело всей его жизни – детский дом имени Евгения Утвы – к слову, наши предки из Польши. Раньше мне нравилось ждать папу, пока тот решал до ночи проблемы, связанные с финансами, документами, вновь поступившими детьми. Но лет в четырнадцать я поняла, что грустнее место еще нужно поискать. Неприятности с деньгами и близко не стояли с душераздирающими историями, которые мне, порой, рассказывали наиболее приспособленные к общению ребята. Кого-то бросили еще в детстве, кто-то сбежал сам, а кому-то пришлось действительно пережить расставание с родителями. Не на поводу у гнева, не на поводу у обиды. А наоборот. Пришлось расставаться даже тогда, когда они были готовы закрыть глаза на все, что с ними вытворяли. Мама ведь – отвечали они. Папа ведь – повторяли некоторые. Но их разделяли, убеждали в необходимости таких радикальных мер, а затем кидали на попечение моему отцу.

До сих пор не понимаю, как он выдерживает такой напор ненависти, и как именно затем он этот напор ненависти превращает в уважение. В любом случае, в стенах приюта, сооруженного моим отцом, всегда тихо. Иногда слишком тихо, но зато мирно.

Укутываюсь в льняной шарф, невольно вспоминанию о произошедшей аварии и встряхиваю головой. Не стоит сейчас о ней думать, не стоит вообще о ней думать. Расскажу папе. Он расставит все на свои места, как всегда делал. Я столько раз обращалась к нему за помощью, что, наверно, и разучилась принимать серьезные решения самостоятельно. Это, конечно, сказано немного утрированно. Но я действительно не знаю, что бы я без него делала. Он у меня странный, преданный своему делу и каждому ребенку, находящемуся под его крылом. И, тем не менее, он всегда был и остается моим папой. Человеком, который смог пережить смерть брата, развод и даже переходный возраст Саши.

До детского дома минут пятнадцать. Я дохожу за двадцать пять. Не хочу торопиться. А, может, попросту не могу. Кто знает. Все это время мне кажется, будто кто-то вот-вот, да выпрыгнет на меня из-за угла. Странное чувство. Оно пугает и одновременно не дает мне ощутить себя одинокой.

Приют построен из белого, стандартного кирпича, который со временем стал серым и сейчас со стороны выглядит немного рыхлым. Папа уже, который год собирается реставрировать главный корпус, но у него вечно не доходят руки – иными словами, вечно не хватает денег. Я никогда не обращала на это внимание, но сегодня мне кажется, что здание выглядит немного зловеще. Оно огорожено металлическим забором, который вряд ли является преградой для особо активных подростков, и возвышается на пять этажей. На территории несколько спортивных площадок, теплица и беседка – там папа заставляет подопечных праздновать Новый Год. За последним корпусом – выход к речке. В то здание отец заселил особенно рассудительных, правильных детей, не способных подпортить себе и ему жизнь, ведясь на поводу у безбашенных желаний, что, впрочем, оказалось умным решением. Помнится, однажды лихачи из второго корпуса затеяли игру: кто безрассудней, и нахождение под их окном реки заметно бы ухудшило развязку того вечера.

Я прохожу в здание, киваю охраннику и сворачиваю в сторону лестницы. Внутри так светло, будто кроме солнечного света, коридоры освещают еще и тысячи огромных люстр. Непроизвольно обращаю внимание на тишину. Почему никто не бегает по этажам, не болтает, не гуляет на улице? Неужели здесь живут другие подростки, совсем не похожие на тех, кто учился со мной в школе или сейчас учится в институте? Странно.