Обожание - [56]

ЛАТИФА

А вот я ее понимаю, эту даму. Я тоже хотела бы иметь серебро и начищать его. Я ее понимаю.

ЖОЗЕТТА

Это была моя жизнь, слышите, вы? Я тоже человек, а не сорная трава. У каждой Жозетты на свете есть своя история, и моя такова: отец, гордый как петух — он, сын крестьянина, повесил над дверью табличку нотариальной конторы; мать, счастливая тем, что ей, дочери крестьянина, больше не надо самой сворачивать курам голову, ощипывать их, обжигать бледную, холодную, пупырчатую кожу, а можно покупать курочек в супермаркете, упакованными в целлофан, — да, мы гордились — как бы вы к этому ни относились: фи! целлофан, пластик! — всем, что Романистка презрительно называет китчем и дешевкой. Это еще не Сикстинская капелла, но начало положено! Странная она, эта литераторша, любит только пышное богатство, невероятное, крайнее, расточительное! Но робкое начало ее раздражает, она строит над нами садистские насмешки. Простите, что я пока не Толстой, не Бетховен и не Микеланджело, но мы старались, мы жили, как положено нотариусу, супруге и дочери нотариуса, и я не потерплю, чтобы эта писательница осмеивала нас.

РОМАНИСТКА

Простите меня, Жозетта. Вы совершенно справедливо меня одернули. Без этих подробностей и нюансов никто не поймет продолжения истории.

Эльке недавно сказала, что не боится рассказывать дальше, но теперь, как это ни парадоксально, ваша честь (ведь слушание — моя собственная инициатива!), я сама боюсь продвигаться дальше. Скрепя сердце приступаю к последнему отрезку истории, который закончится исчезновением Космо.

ФРАНК

А что в этом такого ужасного, мы ведь все знаем, чем дело кончилось!

Ну же! Возьмемся за руки и заведем веселый хоровод, чтобы отпраздновать смерть клоуна-развратника.

ЭЛЬКЕ

Я долго молчала, а теперь беру слово, ваша честь. То, что я сейчас расскажу, удивит многих. Самоубийство отца вкупе с чтением его переписки с Верой действительно сильно потрясли Космо, но было бы ошибкой считать эту драму единственной и исключительной причиной его краха. Я не просто так хотела рассказать вам о приступе мигрени, случившемся задолго до смерти Андре.

Но после этих событий кризисы, бесспорно, участились и стали более тяжелыми.

САНДРИНА

Да, посмотрела в старых записях и могу подтвердить, что первая мигрень в родной деревне случилась у Космо в конце 1970 года, вскоре после сцены на кладбище, которую описала нам Клементина. Ему было всего двадцать семь лет.

ЭЛЬКЕ

Космо писал мне, что разрывается между отцом и матерью, как будто его разрубили надвое топором. Теперь, когда Андре умер, а Жозетта осталась одна, горевала и была с ним нежна (да, нежна потому что она, безусловно, по-своему любила сына), чувство раздвоенности только усилилось; Космо боялся сойти с ума.

Если бы он мог поверить, что мать виновата, а отец нет, или наоборот, возможно, он бы не утратил здравость рассудка. Но у него тоже были серьезные сомнения насчет душевного здоровья отца: с самого детства он беспомощно наблюдал его то в ярости, то в прострации, а потому легко мог поставить себя на место матери. Они с Жозеттой часто ужинали вдвоем, потому что Андре был слишком угнетен, чтобы выйти к столу. Теперь Космо был взрослым мужчиной и, глядя, как я одна воспитываю детей, задним числом восхищался стойкостью своей матери. Слабость Андре печалила его. А мысль о том, что Жозетта могла запереть мужа в психушку в том числе ради него, просто убивала.

Чтобы не впасть в беспросветную тоску, он думал о письмах отца к Вере и начинал ненавидеть мать. Звонил ей из Парижа и осыпал упреками, доводя до слез, говорил, что не желает ее видеть.

Потом раскаивался, садился в поезд, бросался к ногам матери и умолял простить его.

Сегодня он был Андре, на следующий день — Жозетта; потом метаморфоза стремительно ускорилась: один час — Андре, другой — Жозетта; минуту — Андре, другую — Жозетта… Хоть головой об стенку бейся — иногда он так и поступал, ваша честь.

«У меня выдирают мозг, — стонал он измученным болью голосом. — У меня сейчас череп треснет!»

Я, конечно, воспринимала эти слова как метафоры. Откуда мне было знать, что в них чистая правда — физиологическая правда?

У Космо были профессиональные обязательства, он не мог позволить себе подобных слабостей. Чтобы выдерживать бешеный темп своих представлений, он накачивался лекарствами и консультировался у все более дорогих специалистов.

Самое удивительное, что все это время его популярность стремительно росла и стала почти немыслимой. Его карьера стала чем-то вроде вечного двигателя, он мог делать и говорить на сцене все, что угодно, а публика продолжала устраивать овации и превозносила его до небес. Он чувствовал, что успех его преследует. Куда бы он ни шел, люди узнавали его, останавливали, благодарили, осыпали похвалами…

«Это чистый кошмар, — говорил он мне по телефону. — Я — товарный знак, как „Смеющаяся корова“[16]; мое лицо известно всему миру — как ее морда. Ты знаешь, что уже существуют клубы космофилов, не только во Франции, но и за границей? Люди преподают космологию, пишут обо мне воспоминания, защищают диссертации… Вчера я познакомился с парнем из Торонто — вообще-то он вполне симпатичный, который слово в слово пересказал мне — держись за стул! — один из спектаклей