Обожание - [22]

ЛАТИФА

Я хотела бы высказаться насчет Алжирской войны, потому что мой муж Хасан не сможет дать показания, он недостаточно хорошо говорит по-французски и вообще уже давно почти не разговаривает — даже по-арабски, если хотите знать мое мнение, это и ваша вина, когда я говорю ваша, то имею в виду французов, хоть и не знаю, француз ли вы, ваша честь, но, уж наверное, француз, и к тому же коренной, кожа-то у вас белая, как у Романистки, я бы удивилась, будь вы смуглым или чернокожим, ну да, это возможно, в наши дни в судах кого только не увидишь, но я бы, честно, удивилась, так о чем это я, ах да, у меня нет против вас предубеждения, но вы частично виноваты… А? Моя очередь выступать все еще не подошла? Ладно, я подожду, но вы, надеюсь, скажете, когда мой черед наконец наступит, потому что у меня тяжело на сердце, так тяжело…

ЭЛЬКЕ

Год за годом Вера сеяла смуту среди обитательниц деревни, открыто флиртуя с их мужьями и всем своим образом жизни яростно доказывая, что женщина может быть независимой.

Андре тоже стал каждый день покупать у нее газету. Его сводила с ума быстротечность времени, он разочаровался в Жозетте, жаждал понимания и чувствовал непреодолимое влечение к рыжей красавице. И маленький мальчик Космо понял, что между его отцом и Верой существует особая связь.

Все это было так давно, сказал он мне однажды, что мои воспоминания похожи на сны, я ведь никогда не осмеливался говорить об этом с отцом. Но я до сих пор помню, как Вера прикасалась к моему лицу, помню, какими нежными были ее ладони, вижу ногти, покрытые красным лаком, я до сих пор чувствую аромат ее духов на запястьях… руки моей матери были совсем другими, они всегда делали что-нибудь полезное. Ни разу в жизни она не сделала попытки выразить себя…

Мы шли по улице, и Космо жестикулировал на ходу, показывая мне розового фламинго, пламя, лижущее полено в камине, звучащую арфу.

Вера брала мое лицо в ладони, повторил он, и долго вглядывалась в него своими сапфировыми глазами. Взгляд тревожил мне душу. И сегодня, когда я встречаю ее на улице…

У меня сохранилось всего одно четкое воспоминание об этой женщине — даже не о ней, а о ее доме. Мне было года четыре или пять, когда отец отвел меня туда… Представь: я сижу один в гостиной и смотрю на пепельницу, в которой догорает сигарета. Должно быть, Вера закурила и тут же оставила ее, они с отцом ушли в соседнюю комнату и закрыли за собой дверь… На золотистом фильтре остался след красной помады — он кажется мне самой волнующей вещью на свете, отпечаток губ красивой женщины на золотистом, в белую крапинку, фильтре недокуренной сигареты. Я сижу и жду отца, сигарета тлеет, табак превращается в пепел, сохраняя — удивительное дело! — форму цилиндрика, как будто у меня на глазах возникает призрак сигареты… Почему я так пристально в нее вглядывался? Может, из соседней комнаты доносились какие-то звуки? Может, отец использовал меня как прикрытие для визита к любовнице? Я задумываюсь об этом сейчас, но тогда этот вопрос мне в голову не приходил. Может, он сказал Жозетте, что поведет меня покупать ботинки, а сам целуется и обнимается с Верой в комнате за закрытой дверью, занимается с ней любовью, пока я, замерев, созерцаю медленную идеальную метаморфозу сигареты и жду, когда столбик пепла не выдержит собственного веса и наконец распадется? Но на этом воспоминание обрывается…

ЖОЗЕТТА

Все эти догадки и отвлеченные рассуждения не имеют ничего общего с интересующей нас историей, ваша честь! Мы собрались здесь, чтобы выяснить обстоятельства смерти моего сына, а не затем, чтобы ворошить старые деревенские сплетни.

Я требую, чтобы любое упоминание о Вере было вычеркнуто из протокола заседания.

ЭЛЬКЕ

Ничего нельзя вычеркнуть, Жозетта, вам это известно не хуже, чем мне. Вера здесь, и нужно воспринимать это как данность: она — часть этой истории и очень скоро даст крайне важные показания. Видите ли, ваша честь, здесь ведь случилась драма… Но в то время, о котором мы говорим, Космо пребывал в полном неведении. Он узнал обо всем много позже, после смерти Андре…

Итак, вот последний эпизод из жизни Веры, о котором он рассказал мне тем летом: в сорок четыре года она родила мальчика и назвала его Ионой. Скандал! И даже двойной скандал: во-первых, отцом ребенка был цыган, а во-вторых — о, ужас! — Вера оставила сына ему!

Женщины в деревне просто заходились от негодования. Их неприязнь к чужачке превратилась в ненависть. Мало того что она соблазняла их мужей, теперь она уклонялась от исполнения материнских обязанностей. Вера не могла не сознавать последствий своего выбора: ее сын не пойдет в школу и будет расти в грязи и разврате, как маленький дикарь… Деревенские не верили в Бога и не могли утешаться мыслью, что потом, когда Вера будет гореть в аду, они обретут на небесах награду за десятилетия скудной жизни, которую, сцепив зубы, вели на земле. Нет! Ничего этого не будет — ни награждения унылых подвижниц, ни наказания грешницы Веры! На свете, ваша честь, нет ничего горше горечи безбожников.

Вера продолжала жить, как жила, продавала газеты, разгадывала кроссворды в «Фонтане». Несколько раз в неделю она навещала сына в цыганском таборе на краю деревни… Когда Ионе исполнилось три или четыре года, у него обнаружился талант к игре на скрипке, и Вера начала откладывать деньги.