Обол для Лилит - [5]

Сначала он увидел рисунки на стенах. Бурые примитивные изображения покрывали всякий кусок оштукатуренной и побеленной стены: спирали, глаза, отпечатки ладоней, зигзаги, стрелки.

Магда лежала в постели, пропитанной багрянцем. С широко разбросанными руками и ногами, привязанными серебристой, армированной тканью, клеящей лентой к ножкам кровати. Павел мог только подозревать, что тело принадлежало его девушке. Он не мог сказать, что, собственно, ей сделали, кроме факта, что это было сделано ножом. Помнил лишь отрывочные изображения, словно серии слайдов из полицейского диапроектора. Ее волосы, вместе с кожей, прибитые над кроватью, выглядящие словно черный, мохнатый зверек… Ее грудь, лежащая на тарелке на столе, заставленном к ужину. Столовое серебро, салфетки. На груди следы зубов. И кровавые каракули на стене.

Он помнил свое мычание в телефонную трубку. Язык, словно деревянный кол во рту, который казался ему чужим. Собственный крик, отражающийся от стен и потолка. Крик, которым он давился, прижимая к себе освобожденное от уз тело. А потом нечто такое, о чем даже не мог рассказать.

То был холод. Неожиданное, ледовое дуновение, покрывшее его кожу инеем. А потом появилась фигура. Черная, смазанная, словно сбитый снимок. Силуэт вышел прямиком из измазанной кровью стены, закутанная в непонятную, черную, будто дым от горящей шины, пелерину. Лица у нее не было, только птичий клюв, словно маска доктора времен эпидемии чумы. Еще Павел увидел, что из каждой ладони призрака вырастало по одному желтоватому, изогнутому острию.

Мои ладони сделались мокрыми, я чувствовал, как мое горло постепенно заполняется заледеневшей ртутью.

Я знал, что увидел мой племянник.

Лично я называю их скексами. Знаю, где они живут, и вижу их с детства. Их привлекает насильственная смерть. Вот только они никогда не появляются по этой стороне. Практически никогда.

И обычные люди их никогда не видят.

Почти никогда.

После того помнил двор. Пульсирующие голубые вспышки на крышах полицейских машин. Сильные ладони, хватающие его за плечи, топот массы тяжелых ботинок на лестнице, выглядывающие из своих дверей лица соседей. Маслянистые отблески на черных стволах. Фотовспышки. Толпу мужчин, шастающих по дому. Колющееся, оливкового цвета одеяло, которое накинули ему на плечи. Грохочущие, жестяные голоса из коротковолновых радиостанций. Уколы и тихие, но настойчивые вопросы полицейского психолога. Жирные следы черной переводной бумаги, когда у него снимали отпечатки пальцев.

Транксен его успокоил, затопил горящую часть его мозга в химическом, наполненном пустотой фальшивом облегчении. Он же отвечал на вопросы.

Его забрали на карете скорой помощи, сидящего на сложенных носилках и глядящего в размазанные огни города. Желтые и красные пятна на залитых дождем стеклах.

Ткм временем, стянутые со всего района патрули бригады захвата разыскивали высокого, худого мужчину в черном плаще и обыскивали мусорные баки в поисках белой, птичьей докторской маски.

В психиатрической клинике Павел провел три дня. Посттравматический шок. После уколов перешел на порошки, потому же был в состоянии есть, спать и отвечать на вопросы следователей.

Следствие шло в турборежиме. Доктор Чума, как назвали его в рапорте, не был найден. Зато обнаружили только что выпущенного из закрытого отделения тюремной психиатрии Стефана Дурчака: низенького, лысеющего, в толстых бифокальных очках. До прошлой недели вот уже тринадцать лет он пребывал на лечении закрытого типа. На его счету было два убийства несовершеннолетних и три поджога. Когда его выпускали, он представлял собой клинический случай эффективной терапии.

Схватили его той же ночью. Он ездил на ночном автобусе из конца в конец, измазанный кровью Магды, и вопил рифмованную оду какой-то своей королеве. У него имелся нож: искривленный, садовый ножик с деревянной ручкой. У него были точно такие же отпечатки пальцев, что остались на стенах дома моего племянника.

Никто не задумывался над тем, каким образом Дурчак вышел из закрытой изнутри квартиры. Никто не заинтересовался, а что, собственно, видел мой племянник. Дело закрыли. Успех.

Но когда Павел вышел из клиники, он, понятное дело, не был в состояние возвращаться в бойню, в которую превратился их дом. Спать отправился в гостиницу.

А предыдущей ночью, до того, как я встретил его на вокзале, он открыл глаза после страшного кошмара и увидел черную, будто жирный кусок сажи, фигуру, стоящую над его кроватью. Увидел лицо, похожее на маску Доктора времен чумы. Запомнил узловатую и желтоватую ладонь, на которой два ненормально длинных, сросшихся пальца походили на искривленное острие. Скекс держал в руке мясистый, пульсирующий плод. Человеческое сердце, увенчанное пуском оторванных сосудов, которое медленно надрезал лезвием второй ладони, словно бы очищал апельсин. Кровь — черная в ртутном сиянии неоновых трубок, льющемся из-за гостиничного окна, густой, горячей струей текла прямо на грудь моего племянника.

А потом уже были пустые улицы, вокзал, мой автомобиль и мой салон.

И Павел, мерно колышущийся в кресле, с монотонным стоном — «я свихнулся, свихнулся, Боже, наконец-то я сошел с ума».