Обо всём - [18]

В наших краях перечить старушкам до сих пор не принято. Да и я всех лично знала, поэтому понимала, что сопротивление бесполезно. Согласилась, куда деваться. И вечером вся бабушечья дивизия с улицы Дубровской и прилегающих околотков, вооружившись куличами, яйцами и заранее купленными свечами, нарядившись в самые красные в мире платки и самые прочные послевоенные пальтишки, двинулась «у церкву», до которой ни много ни мало, а три километра пешочком. Вышли загодя, посветлу. Часа за четыре до службы. Деяния апостольские, чтоб послушать и почитать. Святое дело.

Когда я увидела этот несчастный, покосившийся Домишко с косоногим вокруг него забором, сказать, что я пригорюнилась, не сказать ничего. После пышных кафедрально-соборных служб петь в какой-то чёрной сельской избе… Да помилуйте, что это за праздник… И такая печаль меня обуяла, что ни читать, ни петь, казалось, не смогу. А бабульки мои радуются:

— Услышал наши молитвы Христос, не в Поспелиху за сорок вёрст на Валькином коне ехать, у себя, и двух шагах от дома (три километра пешком, учитывая, что самой молодой молодушке 75) храм теперь есть!

Радуются, крестятся, одна я надутая, недовольная, жалеющая, что не уехала в город и с шиком и блеском не поющая с большим хором. Трагедия, в общем, у меня.

Зашли в дом. А электричества в нём нет, только свечи, и тех немного, чтобы не спалить, значит, на радостях «новый храм». Темно, как в бане. Тут меня совсем тоска прижала.

— Баба, я не хочу тут петь, я домой пойду, это не церковь, а какая-то баб Веры Зубчихи баня, в которой по сей день без света моются.

Дивизия с улицы Дубровской, возглавляемая моей Клавдией Ивановной, ничего мне не ответила. На меня «просто посмотрели» восемь пар глаз. Хорошо так посмотрели, что несмотря на то, что эта пасхальная армия была вся ровно мне по пояс ростом, пришлось капитулировать, выбросить белый флаг и, сделав яично-пасхальное лицо, вымолвить: «Простите, я пошутила».

Пока читали Деяния апостолов, приехал батюшка, резкий, быстрый, всучил мне книжку с последованием, благословил, облачился и…

«Воскресение Твое, Христе Спа-а-а-се, ангели пою-у-ут на небеси, и нас на земли сподо-о-о-би, чистым сердцем, Тебе-э-э славити». И едиными усты и единым сердцем, всякое дыхание начало славить Господа.

Грянули мои бабули южным украинским трёхголосием (а они почти все оттуда родом были) и пошли мы крестным ходом вокруг этой неказистой избёнки, с маленькими самодельными хоругвиями, с артосами на рушниках и старинными иконами, ещё теми, которые украшали фольгой и бумажными выцветшими цветами так, что не видно было ликов. По долинам и по взгорьям практически, потому что света нет, на дворе ночь, а вокруг избы палисад весь в кустах сирени и черёмухи, и хорошо бы в них не застрять. Но мы прошли и никого не потеряли по пути.

Батюшка оказался радостным и на редкость голосистым, и мы с ним шли всю службу слаженным дуэтом, как будто не одну репетицию вместе спели. На ектениях и «Христос Воскресе» присоединялись мои бабули, и отступила печаль моя. И запела я так, как никогда ни до ни после. Я не имею в виду качество вокала. Это было то пение «в духе», когда за твоей спиной стоит самая настоящая молитвенная армия и поддерживает тебя, когда ты не просто чисто интонируешь и выпеваешь правильный мелодический рисунок, и когда не важно, вызолочен ли иконостас и есть ли он вообще, неважно, что вместо паникадила повесили фонарь «летучая мышь». И ты не просто поёшь-поёшь, а именно славишь Святое Воскресение.

И как один миг пролетела служба. И такая радость у всех была, что когда начали христосоваться, то плакали от радости. И баб Шура сказала: «Как в День Победы…» На что батюшка ей ответил, что это и есть настоящая победа: «Вы же всю службу сами пели о том, что Христос смертию смерть поправ!»

Домой возвращались уже на рассвете. Старушки мои немного устали, годы…

— Надо было тебе, Шурка, всё-таки у Валентины коня попросить, ехали бы сейчас в телеге, как царицы…

— Да я ж заходила вчера к ним на двор, запашище такой стоял, дым коромыслом… На усю Дубровскую. Самогонку варили. Увесь день.

— И варили перед праздниками, вся деревня варила, коня-то чего не взяла?

Да там и конь уже пьяный был. Иди уже своими ногами, немного осталось. Царица…

Помню, стоим мы с бабулечкой моей, опершись на тяпки в начале первой картофельной борозды, озираем (даль светлую) линию горизонта, где наш тридцатисоточный огород и не думает заканчиваться, беседуем.

— Бабуль, а у тебя было такое, чтобы ты мечтала о чём-то очень сильно, но знала точно, что мечта твоя не сбудется?

Бабушка на пару минут задумывается, кивает головой:

— Было, Гуля, да. Ваня когда умер, я ж одна тут, в Новичихе осталась, мама тоже умерла. Зоя с Васей ещё маленькие были. Взяла я корову в кредит. А она принесла бычка. И так я на этого бычка надеялась, так надеялась. К зиме хотела его на мясо в заготконтору сдать, детям пальтишки купить, да долг в Госбанке покрыть.

А он уже подрос хорошо, бычок, мы его уже в стадо выгоняли. И то ли он сам отбился, то ли пастух заснул и стадо всё разошлось, а я так же, как сейчас, на шороде колгочусь. Смотрю, идёт по шоссейке наш бычок. Я хворостину взяла и пошла к дороге, чтоб мл двор его загнать. Выхожу к шоссейке, и в один миг неё происходит, из-под взгорка выскакивает здоровенная бортовая машина и на моих глазах сбивает бычка. Я бегу к нему, плачу, машина даже не остановилась. Подбегаю, а он ещё живой, но весь перебитый-переломанный, шибко его машина пришибла. И он меня видит и плачет слезами. И я с ним вместе плачу, так мне его жалко и себя жалко, и Зою с Васей жалко, что без пальтишек остались, опять в школу в «куфайках» пойдут…