Обнаженные души - [3]

– Но почему, папа?

– Подумай сама, какое будущее тебя ждет рядом с ним. С какими трудностями тебе придется столкнуться.

– Мы преодолеем все трудности.

– Вот именно! Преодоление, выживание, борьба… Ну разве это для тебя? Разве ты этого достойна? Он беден, необразован. Он почти мальчишка. Куда он пойдет? Что он умеет?

– Так дай ему работу, отец! – она безнадежно всплеснула руками.

– Я не стану выкладывать фундамент твоих мытарств. Хочешь быть с ним – не жди, что я помогу ему подняться. Он такой, какой есть, и всегда таким останется. Он, может быть, и славный малый. Я не знаю, тебе виднее. Но он – никто. В этом мире ему нет достойного места. И… он еврей.

– Папа, причем здесь это? – произнесла она раздраженно.

– Притом. Притом, что я не хочу, чтобы в нашу семью вошел человек с такими корнями. Да и дело даже не во мне… Время сейчас такое. Грядет война.

– Я не хочу этого больше слушать. Это вздор, – она собралась встать, но он остановил ее.

– Нет уж, выслушай до конца. Вдобавок к нищете, тебя будут ждать еще и гонения, возможно, по всей Европе. Никто не знает, что станет с этим миром. Это твоя жизнь, Соланж, и я не хочу, чтобы из-за своего упрямства или глупости ты испортила ее.

* * *

Было без десяти двенадцать. Часы монотонно и сурово отбивали каждую секунду, как удары сердца. Время текло медленно, но неотвратимо. Стрелка упрямо и жестоко приближалась к полудню. Дыхание Соланж становилось все более неровным, к горлу подступал ком, а глаза наливались слезами.

Он был там, на вокзале. Он еще не переживал. Он еще ждал ее. Он еще не знал, что она не придет.

Пробило полдень. Соланж закрыла глаза, и слезы полились по ее щекам. Рыдания заглушили тиканье часов, наполняя тишину. Она обвиняла себя в слабости, в трусости, не зная, сможет ли когда-нибудь простить себе собственное малодушие.

А время шло, уходило. И Айзек уходил из ее жизни. Безвозвратно.

III

Лилль. Сентябрь 1939 г.

Не слишком просторная, но уютная комната, мягко-желтые обои с цветным рисунком, недорогая мебель из светлой породы дерева. В центре комнаты длинный стол, накрытый на четырех человек. Семья Парийо собралась за ужином. Отец, Франсуа, работал бухгалтером на небольшом предприятии, зарабатывал он немного, но был уважаемым человеком в своем кругу.

Репутация и семья были его главным достоянием. Жена, Мари Парийо, – образцовая домохозяйка. Когда-то в юности она была стройна и красива, теперь же утратила свое прежнее изящество, но оставалась душой семейства, которое славилось своим гостеприимством. Гордостью и смыслом жизни для супругов были два сына.

Двадцатилетний Морис, честный, открытый молодой человек с высокими принципами, был предметом восхищения для всех в этой семье, да и для всех, кто его знал. Старший Парийо видел в нем своего наследника.

Младший, Ксавье, которому не так давно исполнилось двенадцать, был чем-то похож на брата, но в чертах еще не было такой красоты, а в поступках– глубины. Он был совсем мальчишкой.

– Представляю, что бы они сказали… – весело произнесла мадам Парийо, обсуждая соседские дела.

Все дружно рассмеялись. Все, кроме Мориса. Он был серьезен, напряжен и совершенно не вслушивался в малосодержательную и беззаботную беседу. Так продолжалось достаточно долго, пока Морис вдруг не нарушил всеобщую идиллию, воспользовавшись короткой паузой.

– Я ухожу на войну, – объявил он резко и без предисловий.

Смех оборвался; вилка выскользнула из руки матери и грохнулась о тарелку.

– Что?! – полушепотом произнесла она.

Только сейчас все заметили, что Морис был задумчиво сосредоточен.

– Сегодня Франция объявила войну фашистской Германии. Я записался в действующую армию и ухожу на фронт.

Никто не мог поверить, что он только что сказал.

– Это безумие. Ты не можешь и не должен так поступать! – наконец решился высказать общую мысль Франсуа.

– Решение принято, отступать поздно. И кроме того, это мой долг.

– Да о каком долге ты говоришь? Война в Польше, а не у нас! Рисковать собственной жизнью и нашим спокойствием ради чужаков?! Это твой долг?

– Да, отец.

– Чушь! Пусть воюют поляки и немцы. Нам вообще не следовало вмешиваться.

– Фашистская зараза грозит всем. И если вы считаете, что единственно правильное решение – отсидеться в своем уютном мирке, то мне стыдно за вас! – выпалил юноша.

– Морис, как ты говоришь с отцом? – с негодованием произнесла мадам Парийо, которая никак не могла прийти в себя.

Он промолчал.

– Пусть идет, если ему наплевать на мнение родного отца.

Морис разочарованно покачал головой. Теперь молчали все. Никто так и не решился взглянуть на него. Его не понимали. И осуждали.

– Я уезжаю послезавтра, – коротко сообщил он и вышел.

* * *

Два дня пролетели как два мгновения. До отправки военного эшелона оставалась пара часов.

Морис был собран и строг, до самого последнего момента он даже не знал, пожелают ли ему счастливого пути.

Походный рюкзак уже стоял на полу в коридоре, когда к нему вышли отец и мать, сидевшие до этого в суровой тишине в гостиной.

– Я не во всем согласен с тобой, – Франсуа Парийо замолчал, а затем стремительно обнял его. – Но ты мой сын, и я люблю тебя.

– Я не прошу у вас понимания или одобрения, – сказал Морис. – Просто уважайте мое решение.