Обманщик и его маскарад - [53]

– Это оскорбительно! – вскричал миссуриец, глубоко тронутый этим высказыванием.

– А кто оскорблен? Вы, или человечество? Вы не можете остаться в стороне, когда оскорбляют человечность? Ну, тогда вы испытываете некоторое уважение к человеческому роду.

– Я испытываю некоторое уважение к себе! – но слова прозвучали неуверенно.

– А к какому народу вы принадлежите? Разве вы не видите, дружище, с какими противоречиями сталкивается человек, который выражает горделивое презрение к другим людям? Моя маленькая стратагема оказалась успешной. Полно, вам стоит поразмыслить и в качестве первого шага к новому образу мыслей отказаться от одиночества. Кстати, я опасаюсь, что вы в то или иное время читали Циммермана,[151] этого унылого Циммермана, чей трактат об одиночестве не менее суетный, чем трактат Юма о самоубийстве или трактат Бэкона о природе знания[152]. Такие сочинения предают людей, ищущих в них телесной и душевной крепости, подобно ложной религии. Все они, пусть и восхваляемые на разные лады в человеческом стремлении найти обоснованное всеобщее правило, лишены духа радостного товарищества, основанного на высших ценностях. Долой их, несчастных глупцов и жалких самозванцев!

Его манера была такой энергичной, что могла произвести впечатление на любого слушателя и приструнить многих нервных оппонентов. Немного подумав, миссуриец ответил:

– Если бы вы обладали подлинным опытом, то понимали бы, что ваша шаткая теория, с какой стороны ни посмотреть, так же негодна, как и любая другая. И раблезианский Коран[153] ничуть не более достоин доверия, чем трезвенное учение Магомета.

– Достаточно, – в знак подтверждения выбивая пепел из трубки, – мы говорим и говорим, но остаемся при своем. Что вы скажете насчет прогулки? Вот моя рука; давайте пройдемся. Сегодня вечером собираются устроят танцы на легкой навесной палубе. Я собираюсь развлечь их шотландской джигой, пока вы подержите мою мелочь, чтобы она не раскатилась по полу, а после этого, дружище, предлагаю вам отложить ружье и исполнить матросский танец, – в вашем меховом наряде это будет выглядеть впечатляюще, – а я присмотрю за вашими вещами.

Это предложение насторожило миссурийца, и он сразу же ощетинился.

– Послушайте, вы! – стукнув о палубу прикладом ружья, – вы Джереми-пустостослов за номером три?

– Джереми-пустолов? Мне известен пророк Иеремия, а также почтенный богослов Джереми Тейлор,[154] но я незнаком с тем другим джентльменом по имени Джереми, о котором вы упомянули.

– Вы его доверенное лицо, не так ли?

– Прошу прощения, чье доверенное лицо? Я не считаю себя недостойным доверия, но не понимаю, о чем речь.

– Вы один из них. Сегодня я почему-то встречаюсь с самыми необыкновенными метафизическими проказниками и плутами. Они как будто слетаются ко мне. Хотя тот травник, что увещевал меня, каким-то образом примиряет мой рассудок с пустозвонами, которые появились после него.

– Травник? Кто он такой?

– Он такой же, как вы. Говорю же, вы один из них.

– Из кого? – незнакомец придвинулся ближе, как бы собираясь выступить с обстоятельным разъяснением. Он откинул левую руку, держа черенок трубки наискосок, как школьную линейку. – У вас ошибочное мнение обо мне. Дабы развеять ваше заблуждение, я готов аргументировано объяснить…

– Нет, не нужно. Хватит с меня аргументов; сегодня я уже достаточно наслушался их.

– Но хотя бы в качестве примера. Можете ли вы отрицать, – и попробуйте это опровергнуть, – что человек, ведущий уединенный образ жизни, особенно подвержен заблуждениям насчет незнакомцев?

– Да, я и впрямь это отрицаю, – поддавшись своему импульсивному темпераменту, миссуриец снова ухватился за наживку. – И я готов это опровергнуть в мгновение ока. Послушайте, вы…

– Ну, ну, ну, мой дорогой друг! – незнакомец выставил ладони перед собой. – Вы слишком напираете на меня. Что бы вы ни сказали, но отвергая мое предложение развлечься в обществе, избегая любого общества, вы проявляете неблагодарную натуру, холодную и лишенную любви, в то время как приверженность обществу выказывает теплую и дружелюбную, даже солнечную натуру.

Охваченный пламенным возбуждением, которому он иногда предавался на свой угрюмый манер, миссуриец пустился в неприязненные иронические рассуждения о старых расфуфыренных глухарях, поглощенных мирской суетой, о подагрических чревоугодниках, хромающих к очередному обжорству, о затянутых в корсеты кокетках, обжимающихся с лупоглазыми кавалерами во время вальса, и все ради безразличного светского общества; о тысячах людей, которые становятся банкротами ради показной роскоши и губят себя из-за отсутствия здоровой мужской компании, где нет зависти, соперничества и других низменных побуждений.

– Ах, полно вам! – неодобрительно махнув трубкой, – Ирония вообще несправедлива. Я не выношу ее; в иронии есть нечто сатанинское. Боже, упаси меня от Иронии и Сатиры, ее сердечной подруги.

– Подходящая молитва для мошенника или праведного глупца, – выразительно щелкнув затвором ружья.

– Будем откровенны; признайте, что это незаслуженный упрек. Не, нет, вы не могли подразумевать это; в любом случае, я делаю скидку на ваш темперамент. О, если бы вы знали, насколько приятнее пыхать этой филантропической трубкой, чем возиться с вашим мизантропическим ружьем! Что касается ваших расфуфыренных глухарей, чревоугодников и кокеток в корсетах, то несомненно, будучи таковыми, они имеют свои мелкие слабости, – а у кого их нет? – однако никого из них нельзя упрекнуть в ужасном грехе отчуждения от общества. Я называю этот грех ужасным, поскольку он нередко предполагает еще более темное свойство: угрызения совести.