Обманщик и его маскарад - [52]

– Избавив меня из вашего общества, мистер попугай-космополит, и отправившись в дебри Лунных гор.[145] Прочь с глаз моих!

– Значит, человеческий вид настолько противен вам? Рискую показаться глупцом, но я люблю человечность во всех ее проявлениях. Поданное по-польски, по-мавритански, по-французски или по-американски, это доброе блюдо неизменно восхищает меня. Или, лучше сказать, человечность – это вино, которое я не устаю пробовать и сравнивать. Поэтому я могу уподобить себя космополитическому гурману или сравнить себя с со знатоком вин из королевских подвалов Лондона[146]; я путешествую из Тегерана в Натчиточес[147] и дегустирую разные народы любых винтажей, причмокивая губами над отдельными людьми. Но, поскольку есть такие трезвенники, которые испытывают отвращение даже к амонтильядо, полагаю, есть и такие воздержанные души, которых не радуют даже лучшие фирменные марки человечности. Прошу прощения, дружище, но мне сдается, что вы ведете одинокую жизнь.

– Одинокую? – глядя на собеседника, как на прорицателя.

– Да. В одинокой жизни человек незаметно для себя становится чудаковатым, – например, разговаривает сам с собой.

– Вы подслушивали, да?

– Человека, который беседует сам с собой в толпе, трудно не услышать, и в том нет вины слушателя.

– Значит, вы подслушивали.

– Пусть будет так.

– Вы признаете, что любите подслушивать других людей?

– Признаю, что когда вы бормотали себе под нос, пока я проходил мимо, я услышал два-три слова, как раньше услышал часть вашего разговора с агентом из бюро по найму, – кстати, весьма разумного человека, в многом разделяющего мой образ мыслей, хотя ради своего же блага он мог бы заимствовать мой стиль одежды. Жаль видеть, как человек с такими превосходными мыслительными способностями вынужден прятать свою свечу под сосудом невзрачного костюма…[148] Судя по тому малому, что я услышал, я сказал себе: «Вот человек, выставляющий себя в невыгодном свете, потому что он мало ценит свои способности». Каковая болезнь, по моему опыту, – прошу прощения, – проистекает от определенной низости, если не подавленности духа, неотделимой от бедности. Поверьте, такие люди предпочитают смешиваться с остальными и поступать, как все. Это прискорбно, так как удерживает человека от жизненных радостей. Жизнь – это костюмированный пикник, где человек должен играть свою роль, выбирать свой персонаж и быть готовым в разумной мере изображать дурака. Если вы приходите в простецкой одежде и со скорбно вытянутым лицом, то лишь причиняете себе неудобство и портите сцену. Словно кувшин холодной воды среди винных фляжек, вы остаетесь мрачным среди общего ликования. Нет, нет. Суровость и аскеза здесь не годятся. Разрешите сказать по секрету: хотя ликование не всегда переходит в опьянение, но трезвость, в своих крайних проявлениях, сродни пьяному отупению. Такую трезвость, по моему мнению, можно излечить лишь умеренными возлияниями.

– Скажите, какому обществу виноделов и старых пьянчуг вы собираетесь читать лекции?

– Боюсь, я выразился не слишком ясно. Здесь поможет небольшая история. Это притча о достойной пожилой женщине из Гесема,[149] очень добродетельной женщине, которая не позволяла своим поросятам пожирать спелые осенние яблоки из опасения, что фруктовый сок может перебродить в их мозгах и сделать их настоящими свиньями. Во время жаркого египетского Рождества, неблагоприятного для престарелых людей, эта достойная женщина слегла в постель, лишилась аппетита и отказалась от встречи с ее лучшими друзьями. Ее муж, египетский священник, в тревоге послал за доктором, который, осмотрев пациентку и задав несколько вопросов, подозвал ее мужа и сказал: «О, священник, ты хочешь, чтобы она выздоровела?» «Конечно, хочу». «Тогда иди и побыстрее купи ей кувшин “Санта-Крус”»[150]. «Что? Моя жена будет пить “Санта-Крус”»? «Либо так, либо она умрет». «Но сколько ей нужно выпить?» «Столько, сколько сможет». «Но она опьянеет!» «Это и есть лекарство». Мудрецам, как и докторам, нужно подчиняться. Вопреки своей воле, священник-трезвенник приобрел пьянящее лекарство, а бедная старуха, тоже против ее воли, приняла его; но в результате она скоро восстановила свое здоровье и бодрость духа, приобрела необыкновенный аппетит и была рада снова встретиться с ее друзьями. После того, как этот целебный опыт растопил лед ее воздержания, она с тех пор никогда не отказывалась пропустить стаканчик-другой.

Эта история явно заинтересовала миссурийца, хотя и не завоевала его одобрение.

– Если я правильно понял вашу притчу, – произнес он, вернувшись к своей прежней неприветливости, – то никто не может в полной мере насладиться жизнью, пока не откажется от трезвенности. Но поскольку чрезмерная трезвенность, несомненно, ближе к истине, чем чрезмерное пьянство, то я, как ценитель истины, предпочту кувшин холодной воды токайскому вину, далекому от нее.

– Понимаю, – медленно ответил космополит за спиралями табачного дыма, лениво ползущими вверх. – Понимаю; вы стремитесь к возвышенности.

– Как это?

– О, не обращайте внимания! Но если бы я не опасался прозаичности, то мог бы рассказать другую историю о старом башмаке на чердаке у пирожника, который сморщивается и трескается между солнцем и печью, пока не превращается в неприличную высохшую развалину. Вам приходилось видеть таких кожистых и морщинистых обитателей мансард, не правда ли? Трезвых, очень возвышенных, одиноких, горделивых, склонных к философствованию и похожих на старые башмаки. Но я, со своей стороны, предпочитаю ходить в разношенных шлепанцах пирожника. Кстати, о пирожнике: я ценю скромный пирог превыше величавого торта. Концепция одинокого величия представляется мне ошибкой, достойной сожаления. Такие люди похожи на петухов; они устраиваются на высоком уединенном насесте, уподобляясь мужьям, затюканным женами, или хандрящим меланхоликам.