Обманщик и его маскарад - [25]

Теперь, когда торговец от всей души согласился с ним (будучи не только здравомыслящим, но и религиозным человеком, он не мог этого не сделать), его спутник выразил удовлетворение, что в эпоху взаимного недоверия по большинству вопросов еще можно встретить человека, который почти целиком разделяет с ним такую логичную и возвышенную вещь, как доверие.

Тем не менее, он был далек от узколобого отрицания допустимости иного, должным образом аргументированного объяснения. Он лишь считал как минимум желательным, чтобы при рассмотрении подобных случаев, когда они становились предметом философской дискуссии, собеседники не отвлекались на малозначительные подробности и относились к делу с ясным пониманием. К примеру, предположение о том, что в деле несчастного мужчины было много загадочного и даже мистического, подразумевало скрытый уход от главного вопроса. Что касается вольного допущения о победе зла над добром (по отношению к Гонерилье и ее несчастному мужу), то было бы неблагоразумно в полемическом рвении упирать на доктрину о будущем воздаянии как о каре за нынешнюю безнаказанность. Хотя конечно же, благонамеренному человеку такая доктрина представляется разумным и достаточным утешением, но при использовании в качестве превратного полемического аргумента она лишь провоцирует мелочную и тщеславную самоуверенность в том, что Провидение якобы не существует сейчас, но обязательно случится потом. Иными словами, для всех кавалеров и их окружения было бы лучше, если бы обладатель истинного света надежно укрепился на Млаховом кургане[66] уверенности, не поддаваясь искушению ввязываться в опасные стычки на открытой местности рассудка. Таким образом, он считал нежелательным для благоразумного человека, даже наедине с собственным разумом или же в союзе с близкими по духу, предаваться чересчур обширному философствованию или даже состраданию, так как это создавало привычку к несдержанности в мыслях и чувствах, которая могла неожиданно подвести его в неподходящее время. Поистине, в обществе или наедине с собой благоразумный человек в определенных вопросах должен был более всего опасаться эмоциональной несдержанности своих душевных порывов, ибо в определенных случаях сердечные склонности обманывают нас, о чем предостерегают авторитетные умы.

Но теперь ему хотелось промочить горло.

Торговец, преисполненный благодушия, возразил ему и сказал, что хотел бы целый день услаждать себя такими сочными плодами. Скамья под кафедрой философа была лучше скамьи под персиковым деревом в сезон урожая.

Собеседник был доволен тем, что его речь не оказалась скучной декламацией; оне хотел бы, чтобы его рассматривали в качестве проповедника и предпочитал видеть себя в роли равного и откровенного компаньона. С каковой целью, вложив еще больше непринужденности в свою манеру речи, он снова обратился к вопросу о несчастном мужчине. Давайте представим наихудший вариант и допустим, что его Гонерилься была шекспировской Гонерильей; насколько благоприятным было избавление от этой Гонерильи согласно закону и человеческой природе? Если бы он бал знаком с этим несчастным мужчиной, а не обсуждал его поступки, то мог бы поздравит его. Этому бедняге выпала большая удача, и его можно считать счастливчиком.

Торговец ответил, что он искренне надеется на это, и в любом случае, он пытается утешить себя представлением, что если несчастный мужчина был несчастен в этом мире, то он хотя бы будет счастлив в ином мире.

Его спутник не усомнился в счастливом исходе для несчастного мужчины в обоих мирах. Он тут же заказал шампанское и предложил торговцу выпить с ним под шутливым предлогом, что какие бы благоприятные или неблагоприятные последствия не ожидали беднягу, его путь будет отмечен брызгами шампанского.

Так, в задумчивом молчании, они пропустили несколько бокалов. Наконец, выразительное лицо торговца раскраснелось, его глаза влажно блеснули, а губы дрогнули и сложились в сентиментальную, почти женственную улыбку. Вино не ударило ему в голову, но попало в сердце и начало свою утешительную работу.

– Ах! – воскликнул он и отодвинул бокал. – Ах это хорошее вино и превосходное доверие, но может ли вино и доверие проникнуть через окаменелые слои жестких соображений и направить теплую, целительную струю в холодный грот истины? Истина всегда будет неуютной. Ласковое милосердие, сладостная надежда, любвеобильные сочинения стремятся совершить этот подвиг, но тщетно: мечты и идеалы взрываются у вас в руках, не оставляя ничего, кроме выжженной земли!

– Ба! С чего бы это? – осведомился его собеседник, изумленный такой вспышкой. – Значит, правдивы слова In vino veritas, ибо за совершенным доверием ко мне, в котором вы открыто признавались, скрывается глубочайшее недоверие, умноженное тысячекратно, подобно Ирландскому восстанию,[67] и только теперь нашедшее выход! Только подумать, что может совершить действие доброго вина! Ей-богу, – полушутливо добавил он и забрал бутылку, – вам больше не стоит пить. Вино предназначено для сердечного увеселения, а не для душевного сокрушения; для укрепления уверенности, а не для ее угнетения.